Марийский лесоповал: Врачом за колючей проволокой - [98]

К сожалению, у Тоси была еще одна страсть, которая в лагере еще менее поощрялась, чем «легкий» флирт. Она любила комбинировать или, говоря точнее, спекулировать, занимала деньги у больных, одалживала понравившиеся ей платья и далеко не всегда возвращала их, перепродавала с выгодой для себя одежду и обувь, торговала больничным имуществом.

Кончилось это тем, что любвеобильную медсестру направили на лесоповал, где ей вместо градусника и ящика с лекарствами вручили пилу и топор. Могло быть и хуже, так как «опер» Иванов уже начал интересоваться коммерческой деятельностью Тоси, но выручила, как всегда, Тамара Владимировна.

Вместо того, чтобы выразить свою благодарность за то, что ее спасли от второго срока, Антонина начала писать доносы чуть ли не на всех медработников стационара. Авторитет нашего шефа, однако, был весьма высоким, и все эти сочинения попадали в корзину для бумаг.

Месяца через полтора Тося обратилась к Тамаре Владимировне вся в слезах и чуть не на коленях стала умолять, чтобы ее перевели вновь на работу в стационар. Она заметно похудела, и от пышнотелости осталось немного.

Наш шеф пожалела ее.

— Ладно,— сказала она,— последний раз прощаю, но в зоне работать не будешь. Пойдешь на участок. На сплаве как раз требуется медсестра.

Размышления перед освобождением

Приближался день моего освобождения. Как-то не верилось, что буду на свободе, что смогу пройтись без сопровождения конвоира и буду распоряжаться собой, как мне захочется.

Годы, проведенные в тюрьмах и лагерях, показались мне вечностью, а годы детства и юности — сном, не имевшим ко мне никакого отношения.

Когда я думал о времени, проведенном в Германии, о школе и институте, о путешествиях по Кавказу, у меня создавалось впечатление, что это был не я, а другой, хорошо знакомый мне человек.

Сейчас я мог разделить свою биографию на два периода, которые резко отличались друг от друга: до и после ареста. Они изменили не только мою жизнь, но и меня самого.

Лагеря и колонии, которые я прошел, назывались исправительно-трудовыми и должны были меня в чем-то исправить. Вероятнее всего, воспитать в духе марксизма-ленинизма и привить любовь к советскому строю, к партии и «великому» Сталину — любимому вождю всех народов.

Это «воспитание» проводилось пытками, голодом, унижением, непосильным трудом и издевательствами. Вряд ли таким путем можно перевоспитать человека, наоборот — такой способ может вызвать лишь обратную реакцию.

Все эти годы я задавал себе один и тот же вопрос: ради чего меня посадили? В чем была моя вина, и была ли вообще необходимость изолировать меня от общества? Какую опасность я представлял для него?

Я не воровал, не убивал, не насиловал, не тратил государственные средства, не спекулировал и не замышлял свергнуть существующий строй. Единственно, в чем меня могли упрекнуть, это в привычке всегда говорить то, что я думал. И не в мою пользу было то обстоятельство, что я часто думал иначе, чем другие, что и погубило меня.

Я не верил в непогрешимость и гениальность Сталина и видел в нем нечто другое — диктатора и тирана, какого мир еще не знал. Я осуждал охоту за мнимыми «врагами народа», борьбу с религией и стремление уничтожить кулаков как класс, строительство социализма огнем и мечом и нетерпимость к иным взглядам. И, конечно, считал преступлением арест своих близких, в невиновности которых я был уверен.

Прав был Махатма Ганди, который как-то сказал: «Скверная привычка утверждать, что другие мыслят неправильно, а мы правильно, и что те, кто придерживается иных с вами взглядов — враги Отечества».

Вот и я стал врагом «отечества», так как придерживался иных взглядов.

Далеко не со всеми я делился своими взглядами, поскольку кругом были осведомители, они оказались и среди моих друзей и знакомых. Первым, кто донес на меня, был мой лучший школьный друг Петр Донцов, но он оказался шизофреником. Мания величия и стремление уничтожить всех врагов пролетариата толкнули его на этот шаг. Я на него не был в обиде.

Вторым доносчиком оказался мой однокурсник Ульянченко. Когда я его случайно встретил на Кузнецком мосту в Москве в 1949 году, он лепетал испуганно, что его силой заставили доносить на меня, видимо, боясь, что я могу его ударить. В это я не верил.

Но главным доносчиком оказался Рудольф Шмидт, который прекрасно играл роль добропорядочного немецкого патриота. Он не стремился выглядеть фашистом или коммунистом — это могло бы вызвать лишь подозрение. Рудольф Шмидт (его настоящая фамилия была Николай Кузнецов) оказался крупнейшим разведчиком периода ВОВ, которому посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Вполне возможно, что меня посадили за решетку именно за то, что я его раскрыл, или во всяком случае подозревал в связях с НКВД. Перед ним были поставлены ответственнейшие задачи, и свидетели его довоенной деятельности были нежелательны.

Такие как я были посажены, вероятнее всего, из профилактических целей. Власти были далеко не уверены в верноподданнических чувствах многих своих граждан, и их обуял страх. И, конечно, в нас видели дешевую рабочую силу, рабов, которых можно при скотских условиях заставить выполнять любую работу за кусок хлеба и баланду.