, не находит оснований обвинять или заподозрить Марию Стюарт
в чем-либо предосудительном; еще задолго до того, как соображения
государственной пользы соединили их перед алтарем, Франциск и Мария Стюарт были
товарищами детских игр, и вряд ли в отношениях юной четы эротическое играло
заметную роль; пройдут годы, прежде чем в Марии Стюарт вспыхнет способность к
самозабвенной любви, и, уж во всяком случае, не Франциску, изнуренному
лихорадкой юнцу, дано было пробудить эту сдержанную, замкнувшуюся в себе
натуру. Конечно, Мария Стюарт с ее добрым, жалостливым сердцем, и мягким,
незлобивым характером заботливо ходила за больным супругом; ведь если не
чувство, то разум подсказывал ей, что блеск и величие власти зависят для нее от
дыхания и пульса бедного хилого мальчика и что, оберегая его жизнь, она
защищает и свое счастье. Да, в сущности, недолгая пора их правления и не давала
простора для безмятежного счастья; в стране назревает восстание гугенотов, и
после Амбуазского заговора
[15], угрожавшего
самой королевской чете, Мария Стюарт платит печальную дань обязанностям
правительницы. Она должна присутствовать на казни мятежников, видеть – и это
впечатление глубоко западет ей в душу, чтобы, точно в магическом зеркале,
вспыхнуть в ее собственный час, – как живого человека со связанными руками
толкают на колени перед плахой и как размахнувшийся топор с тупым гудящим
скрежетанием вонзается в затылок, и голова, обливаясь кровью, катится на песок,
– видение достаточно страшное, чтобы погасить в ее памяти сверкающее зрелище
венчания в Реймском соборе. А затем одна недобрая весть обгоняет другую: ее
мать, Мария де Гиз, правящая вместо нее в Шотландии, умирает в июне 1560 года,
в то время как страну раздирают жестокие религиозные распри, а на границе кипит
война и англичане проникли далеко в глубь страны. И вот уже Мария Стюарт
вынуждена облачиться в траурные одежды, она, бредившая, как девочка,
праздничными нарядами. Столь любимая ею музыка должна замолкнуть, танец –
замереть. И снова костлявою рукою стучится смерть в сердце и в дверь: Франциск
II все более слабеет, отравленная кровь беспокойно ударяет в виски и звенит в
ушах. Он уже не в силах ходить и сидеть в седле, в постели переносят его с
места на место. Наконец воспаление прорывается в ухо гноем, все искусство
врачей не в силах ему помочь, и 6 декабря 1560 года злосчастный мальчик
упокоился.
Трагическим символом повторяется между обеими женщинами – Екатериной Медичи
и Марией Стюарт – сцена у одра смерти. Не успел Франциск II испустить последний
вздох, как Мария Стюарт, утратившая французский престол, пропускает вперед в
дверях Екатерину Медичи – молодая вдовствующая королева уступает дорогу
старшей. Она уже не первая дама королевства, а вторая, как и раньше; только год
прошел, а сон уже рассеялся; Мария Стюарт больше не французская королева, а
всего лишь то, чем она была с первой минуты и пребудет до последней: королева
Шотландская.
Сорок дней длится по французскому придворному этикету первый, глубокий траур
для вдовствующей королевы. Во время этого сурового затворничества ей не
дозволено ни на минуту покидать свои покои; в течение первых двух недель никто,
кроме нового короля и его ближайших родственников, не должен навещать ее в
искусственном склепе – затемненной комнате, освещенной слабым мерцанием свечей.
Пусть женщины простонародья одеваются во все черное – всеми признанный траурный
цвет: ей одной подобает le deuil blanc – белый траур. В белоснежном чепце,
обрамляющем бледное лицо, в белом парчовом платье, белых башмаках и чулках и
только в черном флере поверх этого призрачного сияния – такой выступает Мария
Стюарт в те дни, такой предстает на знаменитом холсте Жане[16] и такой же рисует ее Ронсар в своем стихотворении:
Un crespe long, subtil et délié
Ply contre ply, retors et replié
Habit de deuil, vous sert le couverture,
Depuis le chef jusques à la ceinture,
Que s’enfle ainsi qu’un voile quand le vent
Soufle la barque et la cingle en avant.
De tel habit vous étiez accoutrée
Partant, hélas! de la belle contrée
Dont aviez eu le sceptre dans la main,
Lorsque, pensive et baignant votre sein
Du beau cristal de vos larmes coulées
Triste marchiez par les longues allées
Du grand jardin de ce royal château
Qui prend son nom de la beauté des eaux.
В прозрачный креп одеты были вы,
На бедра ниспадавший с головы
В обдуманном и строгом беспорядке.
Весь перевит, искусно собран в складки,
Вздувался он, как парус в бурный час,
Покровом скорби облекая вас.
В такой одежде вы двору предстали,
Когда свой трон и царство покидали,
И слезы орошали вашу грудь,
Когда, пускаясь в незнакомый путь,
На все глядели вы печальным взглядом,
В последний раз любуясь дивным садом
Того дворца, чье прозвище идет
От синевы кругом журчащих вод.
В самом деле, прелесть и обаяние юной королевы нигде не выступают так
убедительно, как на портрете Жане; созерцательное выражение придает ее взору
необычную ясность, а однотонная, ничем не нарушаемая белизна платья
подчеркивает мраморную бледность кожи; в этой скорбной одежде ее царственное
благородство проступает гораздо отчетливее, чем на ранних портретах,
показывающих ее во всем блеске и великолепии высокого сана, осыпанную каменьями
и украшенную всеми знаками власти.
