Вот и звонок. Так, что там в расписании? У Маши «мастерство». Заглянем к Маше… Ага, третья аудитория… Пойдем в третью. Покровский вошел тихо, сделал жест, чтоб не вставали. На лобном месте стоит Сирано де Бержерак (в просторечии Игорь Иванов).
— Как вы будете разговаривать, с сенегальцем? — пытает Машенька.
— По–английски.
— Он не знает английский, он очень слабо знает русский.
— Буду говорить медленнее.
— Уже теплее. А еще?
— Не знаю.
— Так. А кто знает? Безмолвие. Потом — робкая рука Чудаковой.
— Медленно и с акцентом, — говорит Чудакова.
— Почему?
— Не знаю. Но с иностранцем мне хочется говорить с акцентом. Не употребляя падежей.
— Верно, хоть лишено всякой логики. А искусство, если хотите знать, и есть то, что житейски точно, но логически — абсурд. Только, пожалуйста, не записывайте мои слова. Это не абсолютное правило. Итак, это был последний вопрос. Теперь идем на улицу.
На улицу собралась, что–то задумала.
— Зачем на улицу? — тихо спросил Покровский.
— Пойдемте с нами! — ответила Маша.
Вышли (Мастер за студентами), дошли до Цирка, Машенька что–то пошептала ребятам. В руках у всех появились какие–то предметы: у кого ключи, у кого пилка для ногтей. Расселись вдоль трамвайных путей. Начали внимательно рассматривать рельсы, постукивать по ним, о чем–то озабоченно переговариваясь.
Первый же трамвай затормозил. Рыжая Ксана сердито, как на бездельника, посмотрела на вагоновожатого, будто вообще–то давно с ним знакома, но вот признает — с трудом. Потом «узнала», улыбнулась, сделала вид, мол, все в порядке, махнула рукой:
— Поезжай, все о 'кей!
Вагоновожатый поехал. Сорок минут просидели на рельсах с видом деловым и рабочим. Ни прохожие, ни вожатые подвоха так и не обнаружили. Вернулись в аудиторию.
— Молодцы, — сказала Машенька, — с жизнью справляетесь. Теперь то же самое — но в театре.
То же самое, но в театре, ничем не отличалось от того, что только что проделали на улице. Полная достоверность и — тоска.
— Стоп, — сказала Машенька, — а вот это уже и не театр.
— Почему? — раздались голоса.
— Потому что в театре на такую массовку смотреть скучно. А ну–ка — кто из вас кто? Минута на раздумье, разрешается говорить.
Остальные сорок минут играли в строительных рабочих. Играли бы и больше, если бы не звонок.
— Ну, вот вам и первый урок двух правд — жизни и театра. Сообразили?
— Да!
«Какая же она умница, — подумал Покровский. — Без болтовни, без разъяснений — одним показом обошлась. Впрочем, это ведь я ее пригласил. Браво!»
Так–с. Теперь в третью аудиторию должна перекочевать группа Кирилла, у них кончился танец и будет «мастерство».
Из хулиганства, что ли, Покровский спрятался за нагромождением серых кубов. Ему захотелось послушать, что будет говорить Кирилл, да чего там — подслушать, если уж быть откровенным. Кирилл свалился на Мастера неожиданно, в удобный для него (Кирилла) момент. Когда–то он кончил режиссерский, но режиссером не стал — в Ленинграде не устроиться, а провинция его не прельщала. Одно время он занимался организацией массовых праздников на стадионах и площадях, писал сценарии этих зрелищ и ставил их. Дело очень денежное, и почему Кирилл его бросил — неясно. Потом он каким–то чудом проник на киностудию, вторым режиссером, но и оттуда вылетел.
Он явился к Покровскому в тот момент, когда у Мастера лопнула надежда на работу с Сережей Аграновым — тот решил уехать в провинцию.
Покровский уговорил себя потерпеть Кирилла только потому, что надеялся скорей от него избавиться. Эта летающая тарелка должна была летать — как попало, куда попало, но летать. Авось пролетит и на этот раз. Мимо. По касательной.
— Ну, гаврики, — начал Кирилл. — Будем делать дело. Я человек деловой и трепа не потерплю. Начнем с азов. Оставим, входя на сцену, грязные галоши, клянусь своей красотой.
— Да–да, театр начинается с вешалки, — якобы вполне серьезно, без подвоха, сказала Анютка Воробьева.
— Правильно, старуха, — с готовностью отозвался Кирилл, который, кроме собственного, никакого другого юмора не понимал.
Потом пошли «задумки», «мыслишки», «сверхзадачи и «сквозные действия». Эти истертые слова лились и уст Кирилла с легкостью, напоминающей легкость бреда А студенты слушали! Мастеру стало их жаль, он выше из–за кубов и сделал вид, что все это время проспал проснулся только теперь.
— А чего это вы сидите? — спросил он. — Разве не пора домой?
— Мы только начали… — развел руками Кирилл Кажется, он поверил, что Покровский спал, а если и не поверил, то не считал себя обязанным хотя бы смутиться.
— Все равно, на первый раз хватит. Идите, ребята.
Все недоуменно посмотрели на Мастера, только Анютка хмыкнула и начала собираться. За ней пошли и другие. Когда они остались вдвоем с Кириллом, Покровский сказал:
— Послушайте, вам никто никогда не говорил, что вы бездельник?
— Но почему, я же…
— Вы не подготовились даже к первому занятию. Какое вы имели на это право?
— Я начал с азов.
— С грязных галош?
— Ну, хотя бы…
— Так вот снимите их сами. Иначе полетите отсюда к чертовой матери, ясно? Такова моя задумка и сквозное действие нашей общей драмы.
Кирилл промолчал. Мастер вышел и несдержанно хлопнул дверью. Он знал, что Кирилл свою вину чует. Пусть пораскинет своими массово–зрелищными мозгами и — либо–либо.
