Марина - [26]

— А что вы думаете по этому же самому вопросу?

— Я?

— Да, вы… Что же я думаю? Я думаю, что Сергей плохо врет.

Я думаю, что у него опять слишком суетливые жесты. Но не могу же я это сказать?

А режиссер ждет. Я оглядываюсь на девчонок: как в детстве, у доски, жду подсказки.

Лиля, Валечка и Кубышкина на верху блаженства. Они подпрыгивают, гримасничают, показывают, чтобы не терялась. Ждут, что я выдам что–нибудь смешное. Я лихорадочно соображаю, как бы мне поудачней отшу–титься, но кроме фразы из альбомчика Кубышкиной «Любовь — солома, сердце — жар, одна минута — и пожар», — мне в голову ничего не приходит. Я даже хочу ее сказать, но вовремя соображаю, что это социологическая анкета, а не КВН.

А режиссер, между тем, ждет ответа. Оператор снимает.

Ну что бы такое сказать? Не так казенно и лицемерно, как Яша и Сергей, а что–нибудь человеческое, нормальное. Нет. Не могу.

Время идет. Не могу. А в зале такая тишина, будто нет никого.

— Да уберите вы это! — вдруг кричу я на оператора и, неожиданно даже для себя, начинаю плакать.

— Уберите, уберите… — говорит режиссер, — нам и этого достаточно…

Звенит звонок с обеда.

— Можете разойтись, товарищи, — говорит режиссер, останавливаясь рядом со мной, — задержитесь на минутку…

Я уже не плачу и готова нападать.

— Что же вы нам не ответили?

— А зачем задавать дурацкие вопросы?

— Вы так считаете? Мне неудобно так считать и, главное, настаивать

этом, поэтому я молчу.

— Понимаете, мы ведь кино.. А в кино совсем не обязательно говорить что–то вслух… Говорить может и лицо, глаза… У вас такое лицо…

— Какое есть…

— Не расстраивайтесь… Я же не говорю, что плохое… Для кино важно, чтобы оно просто–напросто было…

— Вы меня поэтому и выбрали?

— Может быть… Так вы не возражаете, если мы покажем вас, как удалось снять?

— Не возражаю. — Вообще–то я возражала бы, но мне жалко режиссера, такой у него просительный тон.

— Разрешите ваш адрес?

Я диктую ему адрес, фамилию, имя, отчество полностью. Зачем?

На прощанье он подает мне руку. Вот почти что сбылась моя мечта! У меня «лицо», со мной разговаривает режиссер, просит о чем–то! Правда, это не такой уж блестящий режиссер, как мне хотелось бы, ну да разве выбирают?

— Что же ты молчала? — усмехается Сергей.

— Так ведь ты все за меня сказал.

— Но ведь ты умеешь говорить лучше, чем я.

— Не всегда… Зато у тебя открылся дар.

— Ты издеваешься?

— Может быть…

— Ну, сама посуди, ведь это же официальная передача.

— Поэтому вдвойне противно.

— Ну что ты хочешь от меня?! Ну что ты все время треплешь мне нервы?

— Я от тебя ничего не хочу. Уже давно ничего не хочу!

— А от себя ты чего–нибудь хочешь? Ну что ты все издеваешься надо мной, а сама–то что? Ну что ты такое?

— Я некрасивая женщина в очках. И все.

— Брось трепаться, это давно уже не так…

— Тогда не знаю… Я хочу оглядеться, пожить, посмотреть.

— Ну что у тебя за жизнь? Что ты видишь? Что ты корчишь из себя черт знает кого? Ну, потрепалась там о всяких принципах, так уже и хватит. Теперь надо подумать, как жить дальше. Детство кончилось.

— Ты считаешь, что я трепалась, Сережа?

— Неужели ты говорила всерьез? Знаю я эти ваши штучки, но они нужны до поры до времени, чтоб понравиться… Сейчас это уже не нужно ни тебе, ни мне…

— А что нам нужно, Сереженька?

— Ты прекрасно знаешь.

— Стараюсь понять.

Я соглашаюсь даже чаще, чем надо. Напрасно мой папа говорит, что я «не люблю критику». Я совсем не так уж удовлетворена собой. Каждый упрек Сергея и родителей оставляет в моей душе осадок. И я начинаю думать: а правда, что я такое?

Что есть у меня кроме глупых фантазий? Не совру, наверное. Но промолчать могу. Поддакнуть, согласиться, хоть не согласна.

Почему? Может быть, потому, что я слишком боюсь осуждения окружающих, слишком стараюсь нравиться всем, а это уже такая зависимость, при которой можно совсем потерять себя.

Где мой ребенок? Почему, если я люблю Сергея, если я хочу быть естественной и независимой, я не родила ребенка? «В таких случаях все так поступают», — сказала Лиля.

Но почему я так быстро согласилась, что это правило и для меня тоже? Ведь я претендую быть не такой, как все.

Я придумываю красивые сказки, оправдываюсь хорошими словами, но, наверное, никогда не смогу защитить их в жизни, потому что кроме слов и неясных желаний у меня, кажется, ничего нет.

Алька не умеет так болтать, не умеет выдумывать, она живет тем, что выдумываю я, но придет время, и она сможет постоять за то, что выдумаю я. А я откажусь от всего, даже от себя. Даже то, что я несмотря ни на что все еще с Сергеем… Хотя… Надо же мне кого–то любить?

А люблю ли? Тогда почему сердце заходится, как больной зуб, стоит только подумать, что мы разойдемся? Почему мне бывает так пронзительно стыдно за него?

Этот стыд за других знаком мне с раннего детства. Когда у нас собирались гости и мама, чуть–чуть выпив, начинала петь цыганские романсы своим чересчур громким голосом, мне было точно так же стыдно. Я тянула ее за рукав и умоляла не петь. Мама отмахивалась, гости ругались, а я стыдилась этой ее громкости и плохого слуха…

Я разбираюсь в себе, я не люблю себя… Я сама не люблю себя. Тогда почему же кто–то другой должен меня любить? Как мне жалко себя. И что мне делать? Что делать? Кто бы знал, как не хочется оставлять все так, как есть.