Марина - [24]

Соседи горели желанием вызвать милицию, но, не обнаружив ни признаков алкогольного опьянения, ни присутствия лиц мужского пола, вынуждены были прекратить свои поползновения.

А сейчас я даже никак не могу вспомнить, где Валечка живет: то ли на Шестнадцатой, то ли на Тринадцатой линии? Дом угловой или второй от угла?

Что у нас с Сергеем — и сама не знаю. Вот смотрю на улице — все идут парами. Раньше я думала, что у всех у них любовь, а теперь уже и не знаю: может, и не любовь, может, как у нас с Сережкой.

А у нас не так что–то. Иногда бывает хорошо, чудесь просто, а потом вдруг я чувствую, как белеют мои пальцы — до того я хватаюсь за него, до того чувствую, что он уходит.

Я замолкаю, никну, чувствуя, что он сейчас так далеко от меня, что если я уйду — он и не заметит.

Но потом все опять чудесно. И я думаю, что, может, быть, счастье — это страх, страх потерять, постоянный страх лишиться, а если б не было этого страха — не было бы любви и счастья.

— Пора тебе его бросать, — говорит Лиля.

— Почему? — у меня темнеет в глазах.

— Неужели ты не видишь, что он тебя не любит?

— А кого он любит?

— Никого. В том–то и дело. И никогда никого не полюбит. Просто будет хуже, если он сам бросит тебя.

Я гляжу Лиле в глаза. Мне вспоминаются все сказки о женской зависти. Я клянусь себе, что больше никогда ничего ей не расскажу.

Недели две я выполняю эту свою клятву.

Конец лета. За городом сейчас хорошо. Поехать бы куда! Но Сергей вечно занят. Он не любит, когда время проходит бесполезно. Он читает книги, которые я приношу ему, с карандашом в руках.

— Я много упустил, — говорит он, — все–таки я рос не в Ленинграде — даже поговорить ни о чем как следует не могу.

Он устремлен к цели, пока еще неведомой мне. Однажды, когда мы выходим из «Хроники» после фильма об убийстве Кеннеди, он говорит:

— Черт возьми, какие у них молодые президенты. Он не просто это говорит. Он говорит так жестко и так твердо, что я вдруг чувствую: а он ведь, пожалуй, хотел бы быть президентом.

Я не узнаю его лица. Оно совсем не доброе, не безалаберное, даже не толстогубое, будто даже губы ушли в себя от какой–то сосредоточенной мысли.

Он сейчас даже немного похож на Кеннеди: лицо, рост, сжатые кулаки. И я чувствую себя рядом с ним маленькой и невзрачной. Даже думаю: зачем я ему?

Да и он мне зачем, если он такой?

Ударила осень. Именно ударила, будто от ветра распахнулось окно. Мы ходили по концертам и театрам.

Сергей алкал знаний и интересовался всем на свете: фильмами, спектаклями, музеями.

Он мог совершенно всерьез обсуждать фильм «Полосатый рейс» или «Великолепная семерка», шпаря наизусть абзацы из газетных статей.

Я иногда в шутку, иногда всерьез говорила ему, что он глупый. Правда, потом сразу же целовала, но он почему–то отталкивал меня и зло кричал:

— Зато ты больно умная… А учиться не хочешь… Чего тебе не учиться?

— Сереженька, может, я скрытый поэт… или артистка… Я поживу–поживу, созрею — и сразу стану чем–нибудь.

— Пошла бы хоть в Северо–Западный… Вон, Светка Володю–секретаря обработала, он ей комсомольскую путевку выдал — и пожалуйста, студентка… А там учиться ничего не стоит.

— А теперь она Володю отшила.

— Ты откуда знаешь?

— Так он раньше к нам ходил, а теперь нет…

— Что ты все о чепухе, о деле подумай…

— Что, Володю обольстить?

— Сама ты глупая, — и тут он уже говорил примиряюще и лез целоваться.

Такие разговоры бывали все чаще и чаще.

— Вот когда мы с тобой поженимся…

— Да не женишься ты на мне…

— Почему бы это?

— Ну разве я могу тебе нравиться?

— А почему бы и нет?

— Нет, ты скажи правду!

— За неимением лучшего…

— А если серьезно? — я надувалась. Но он не хотел серьезно.

— Ну, какая ты баба? Грех один.

— Вот мои родители и говорят…

— Правильно говорят…

— А когда я кончу какой–нибудь рыбоконсервный институт, я сразу стану стопроцентной…

— Да уж конечно…

— А зачем, Сережа?

— Ну, хотя бы для того, чтоб ни от кого не зависеть.

— А я и так не завишу.

— Это пока… А когда у тебя появятся дети?

— Все равно не буду…

— А зарплата? На зарплату мне наплевать, но я стесняюсь сказать

это Сергею, потому что мне заранее известно, что он считает такие взгляды детством.

И я, чтоб не казаться ему глупой и маленькой, авторитетно и многообещающе говорю:

— Без института еще больше заработать можно, вон, у нас Надька сто рублей имеет, я через три года тоже буду так зарабатывать…

— Дура ты, дура! — сердится он. — Ведь ты всю жизнь просидишь среди таких, как Надька, как эта ваша страшила… Как ее там?.. Лилька…

— А ты — среди таких, как ваша страшила Зайцева! — ору я. — Да ваша Зайцева Лилиного мизинца стоит!

— У Зайцевой есть перспектива!

— Зачем ты тогда со мной связался: ни рожи, н кожи, ни жилплощади, ни вуза… Ну, зачем?

— Языком молоть умеешь…

— Все умеют…

— Только не так умеют…

— Вот именно… И никогда не будут уметь так, по тому что для этого надо думать…

— Если б ты думала!

— Ну так и брось меня!

— Придет время — брошу…

Эти разговоры велись, за редкими исключениями, самыми доброжелательными голосами. Считалось даже, что шутим. Только осадочек оставался неприятный. С горчинкой.

Когда однажды утром меня ни с того ни с сего вытошнило, Лиля сказала: