— Тогда поехали…
— Как, прямо сейчас?
— Да, сейчас…
— А дома?
— Я позвоню и скажу им, что увез тебя.
— Не надо.
— Нет, позвоню!
— Не надо.
— Ну, как знаешь…
(Это опять дань моей так называемой независимости: родители не будут спать, Алька сойдет с ума. Конечно, Альке можно позвонить, я позвоню, но мама… Отец и так болен. А он? Ведь он же взрослый, как же он не догадается, что я запрещаю ему звонить ко мне только для того, чтобы он сам, сам это сделал. Вот отошел бы на минуточку, зашел в будку и позвонил. Сказал бы, что это он во всем виноват, что он увозит меня с собой, навсегда, что он меня любит. Ну чего ему бояться?)
— Едем?
— Едем!
Он снимает комнату в огромной, вроде нашей, квартире.
Дорожки, салфеточки, бантики на кровати — рухлядь старухи–хозяйки.
Чисто. В шкафу развешаны его наглаженные костюмы. Мы входим, и он тут же открывает форточку — чтобы вытянуло дым, когда будем курить, под пепельницу кладет газету, чтобы не прожечь скатерть.
— Располагайся, — говорит каким–то чужим голосом.
— Расположилась.
Он закрывает дверь на ключ. Ходит мягко, неслышно, — боится соседей.
Подходит. Целует. Все так, как надо. Я и правда хотела этого?
— Тебе не хочется ударить меня? — говорит он.
— Я люблю тебя…
— И все–таки ты ударь.
— За что?
— Не знаю.
— Тогда молчи. Ты лучше всех. Ты лучше всех. И молчи.
— Я молчу.
— У тебя правда было триста женщин?
— Что–о?
— Мне сказали, что у тебя было триста женщин.
— А я и не знал. Спасибо, что сообщила.
— Но у тебя их было много?
— Давай не будем об этом. Не время и не место.
— Мне наплевать, что у тебя было. Теперь я одна, правда?
— Ну конечно.
— Ты мне только одно скажи: как ты с ними расставался?
— Одни бросали меня, других я сам бросал.
— Но разве были такие, которые могли бросить тебя?
— А почему нет?
— Я тебя никогда не брошу. А ты?
— Я тоже.
— Я — потому, что ты лучше всех. А ты?
— Я еще не придумал.
— Слушай, а если у нас будут дети?
— Ну и пусть будут.
— Но я все равно тебя буду любить больше. Я буду ходить в застиранном халате, плохо причесанная, но ты люби меня все равно, ладно? Это даже лучше, что у нас будут дети.
— Почему?
— Потому что тогда мы с тобой будем уж родственниками, да?
— Да.
— Только ты не предавай меня, не смотри на других женщин, ладно?
— Ну конечно.
— Скажи что–нибудь…
— Спи.
— Не такое, скажи хорошее.
— Спи, моя любимая.
— Спи, мой любимый. Только я спать не буду. Ладно? Я буду на тебя смотреть. Ладно? Ладно?
Я вошла в комнату. Меня встретили молчанием.
— Да ну, не сердитесь, так вышло, — сказала я, — зашла к Валечке, а там…
Как говорит моя мама, врать я не умею. Они и сейчас сразу поняли, что вру. Разговор начал отец. Там было что–то о панели и Московском вокзале. Мама попыталась возразить, но наговорила еще больше.
Как они умели бить словами! Это пострашней, чем в детстве ремнем. Но самое страшное — то, что я начинала верить им и внутренне содрогалась от своей порочности. Если б не милый Алькин взгляд — я бы умерла от внушенного мне отвращения к себе, такой–этакой.
Сергея я в эту минуту ненавидела: он остался там, у себя, один. Пьет кофе, как привык по утрам, сыт, счастлив… А я?
— Но мне уже скоро двадцать! — наконец удалось вставить мне.
— Я убью тебя, дрянь! — отец замахнулся на меня.
— Только попробуй, — спокойно сказала Алька» встала между нами.
Потом нас ругали уже обеих сразу. Алька, как всегда, приняла удар на себя. Отец грозился сдать нас в колонию, потом пропечатать в «Комсомольской правде», потом обсудить на комитетах по месту работы, а также в жилконторе.
Кончилось тем, что я выскочила из комнаты, а Алька, осталась доругиваться.
Через полчаса я позвонила Альке.
— Ну как там, тихо?
— Тихо. Со мной ведь так… Где сядешь, там и слезешь.
— Алька, давай сбежим от них хоть на недельку, а?
— Двоим нельзя, да мне и некуда, у меня же нет подруг…
— Ты не рассердишься, если я одна?
— Конечно, нет. Завтра после работы я буду ждать тебя в проходной…
— Я ушла из дому, — сказала я.
Я, Валечка и Лиля лежали на крыше машиносчетной и загорали — так мы проводим летом обеденный перерыв.
— Что — с Хромовым — уже? — спросила Лиля.
— А чего бы иначе уходить из дому?
— Он–то знает?
— Нет.
— Так ты скажи ему…
— Он сам снимает…
— Почему бы вам не пожениться?
Я промолчала. Мне не хотелось говорить, что, мол, мы поженимся, когда он получит комнату. Это напоминало что–то знакомое.
— Все равно, позвони ему и скажи, ведь даже если снимешь что–нибудь, то несколько дней надо перебиться…
— Не буду.
— Почему?
— Потому что я не гонялась за ним раньше, а теперь уж совсем неудобно. Еще подумает, что я от него чего–то
хочу.
— Может, и правильно…
— У меня родители в отпуске, поживешь у меня, — как всегда неожиданно сказала Валечка.
— У тебя же Мишка сейчас…
— Выгоню на фиг, надоел…
— Ну да…
— Слушай, раз предлагают…
— Это, конечно, будет лучше, — согласилась Лиля. И это опять была манна с небес. Опять ни за что ни про что. Если хочешь взять в долг — проси у нищих.
Эту неделю мы жили с Валечкой очень весело: ели пустые щи и картошку, а в свободное время заводили пластинки и танцевали твист. К нам приезжала Алька с подарками: крала дома котлеты, мясо и даже компот. Втроем мы устраивали в Валечкиной каморке что–то дикое: в буфете звенела посуда, портреты Валечкиных родителей (он — пожарник, она — дворник) чуть не срывались со стен, полы трещали.
