Марина Цветаева. Твоя неласковая ласточка - [292]

Мур, как и все ребята, дежурит на крыше во время воздушных налетов, ловит и тушит «зажигалки». МЦ безумно боится, что ему выбьет осколком глаз. Она не боится ничего другого, она боится именно осколков в глаз.

Однажды на Арбатской площади случайно встретились МЦ и Тарковский — попали под бомбежку, спрятались в бомбоубежище. МЦ, обхватив руками колени и раскачиваясь, повторяет одну и ту же фразу: «А он (фашист. — И. Ф.) все идет и идет…»

Ее теперь часто видят в скверике соллогубовского дома на Воровского. Это дни паники. В скверике толпятся писательские жены и сами писатели — под окнами Союза писателей. В день объявления войны там был митинг, с трибуны маленькой сцены говорили Фадеев, Эренбург, Ставский. Потом все запели: «Это есть наш последний и решительный бой…».

Двадцать седьмого июля ушел второй эшелон с писателями в Казань, в Чистополь. 28-го на пароходе в Чистополь уплыли мать и сестры Маяковского. МЦ пришла к Тарасенковым, где оставалась лишь ожидающая в августе родов Мария: Анатолий ушел на войну, выехав в Ленинград, — он числился на Балтийском флоте. МЦ пришла не за чемоданом со своими рукописями, просто так забежала на минуту, она была в Союзе. Взглянув на свой чемоданчик, сказала:

— Ну что ж, если суждено сгореть, то пусть сгорю здесь… Правда, когда сгорает книга, где-то остается другая, всего не сожжешь, но рукописи…

Она торопилась, Мария пошла ее проводить, а трамвайная остановка была посреди площади Восстания, и Мария повела ее по горке, а там надо было через подворотню прямо на площадь. Не успели подняться на горку, как раздался вой сирены, объявили воздушную тревогу. МЦ прибавила шагу, но беременная Мария не очень-то могла бежать, и едва они достигли подворотни, как уже начали бить зенитки и нельзя было бежать через площадь. Зенитки стояли где-то в саду, за Вдовьим домом, и снаряды, разрываясь в небе на положенной высоте, падали осколками на площадь.

МЦ рвалась бежать в бомбоубежище, во Вдовий дом, и тянула Марию за руку, а та ее не пускала. Ее трясло, глаза у нее блуждали, она, казалось, была невменяема, и ничего не оставалось делать, как прижать ее к стене в этой подворотне и упереться руками в стену над ее плечами.

МЦ несколько успокоилась, не рвалась уже бежать, вынула папиросы, руки у нее дрожали, она говорила, что боится бомбежек, что это все противоестественно, что это все не по-человечески, и главное, она безумно боится за Мура, ей все время кажется, что его обязательно убьет или выбьет глаз осколком, она не может жить так, у нее больше нет сил, и слезы лились у нее по щекам.

Потом она придет еще раз на Конюшки вместе с Муром за своим чемоданом.

Шестого августа 1941 года Сергей Яковлевич Эфрон осужден Военной коллегией по статье 58-1-а УК (измена Родине) и приговорен к высшей мере наказания. Будет расстрелян 16 октября того же года на Бутовском полигоне НКВД в составе группы из 136 приговоренных к высшей мере заключенных.

Утром 7 августа Нине Гордон позвонил Муля и сказал, что Марина Ивановна собирается срочно, завтра же, уехать в Елабугу и что надо ее во что бы то ни стало от этого отговорить. Нина прибежала днем, МЦ была одна. В комнате всё вверх дном — сдвинуты чемоданы, открыты кофры, на полу — большие коричневые брезентовые мешки. Хорошие вещи — костюмы, пальто Сергея Яковлевича — откладывались в сторону, а в мешки, которые она брала с собой, пихались все те же мохнатые тряпки и полотенца, которые она срывала с веревок.

— Марина Ивановна, дорогая, что вы делаете?

— Нина, милая, умоляю вас мне помочь — сходите в домоуправление, возьмите на меня и на Мура справку, что мы здесь проживаем. Мне необходима эта справка, а я сама боюсь идти туда. Боюсь, а вдруг меня там заберут… А вы не боитесь? Вы сходите?

Нина помчалась в домоуправление, но оно было закрыто — очевидно, на обед. Вернувшись, успокоила МЦ тем, что перед уходом еще раз сходит. Глаза МЦ в тот день — блестящие, бегающие, отсутствующие. Она как будто слушала вас и даже отвечала впопад, но было ясно, что мысли ее заняты чем-то другим. И вся она была как пружина — нервная, резкая, быстрая. И все время говорила. Тут пришел Мур. Увидев мешки и сборы, он резко заявил ей, что никуда не поедет и пусть она, если она хочет, едет одна.

МЦ всю ночь судорожно собиралась, ссорилась с Муром, к шести утра за ними приехал грузовик, и она уехала — вместе с Муром.

Восьмого августа на площади Речного вокзала МЦ стояла у спуска к пристани. Стояла она в окружении саквояжей и сумок. К ней подошли Пастернак и молодой поэт Виктор Боков, которому Пастернак позвонил накануне:

— Завтра уезжает в эвакуацию Марина Цветаева, вы не хотите поехать со мной и проводить ее?

На МЦ кожаное пальто темно-желтого цвета, синий берет, брови «домиком».

Люди лихорадочно грузили свои вещи, лезли на пароход, толкались, мешали друг другу. МЦ поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, и глаза ее страдали.

— Боря! — не вытерпела она. — Ничего же у вас не изменилось! Это же 1914 год! Первая мировая!

— Марина! — прервал ее Борис Леонидович. — Ты что-нибудь взяла в дорогу покушать?

Она удивилась: