Марина Цветаева. Твоя неласковая ласточка - [278]
Да! очень важное: Вы не ограничивали меня — поэзией, и может быть даже предпочитали меня (живую) — моим стихам, и я Вам за это бесконечно-благодарна. Всю жизнь «меня» любили: переписывали, цитировали, берегли все мои записочки («автографы»), алгеня — так мало любили, так вяло. Ничто не льстит моему самолюбию (у меня его нету) и все льстит моему сердцу (оно у меня — есть: только оно и есть). Вы польстили моему сердцу.
— Жизнь здесь. Холодно. Нет ни одного надежного человека (для души). Есть расположенные и любопытствующие (напр<имер> — Кашкин[330]), есть равнодушные (почти все), есть один — милый, да и даже любимый бы — если бы… (сплошное сослагательное!) я была уверена, что это ему нужно, или от этого ему, по крайней мере — нежно… <…> Я всю жизнь любила таких как Т<агер> и всю жизнь была ими обижена — не привыкать — стать… «Влеченье, род недуга…»[331]
Евгению Тагеру двадцать четыре года, он литературовед, у него молодая и красивая жена Елена. Он тогда писал учебник «Литература Ж века». Елена была из тех, кто отговаривал Пастернака навестить МЦ при ее затворничестве в Болшеве.
В Голицыно Тагер приехал в жажде увидеть МЦ. В первый же день он встретил ее в проходной комнате, идущей от столовой.
— Как я рад приветствовать вас, Марина Ивановна.
— А как я рада слышать, когда меня называют Марина Ивановна…
В его воображении рисовался образ утонченно-изысканный, быть может, по ассоциации с альтмановским портретом Ахматовой. Оказалось — ничего подобного. Никаких парижских туалетов — суровый свитер и перетянутая широким поясом длинная серая шерстяная юбка.
МЦ пишет Веприцкой полувоображаемую вариацию на тему издания своей книги — о том, что достала у Пастернака «После России», дала на прочтение Тагеру, и Тагер не хотел с ней расставаться. Когда он уезжал, МЦ попросила передать книгу Веприцкой с просьбой — возможно скорее — ее перепечатать в четырех экземплярах: один — себе, один — автору, один — Тагеру и еще запасной. Тагер этого не сделал и даже не позвонил Веприцкой. Дело же отнюдь не только лирическое: один человек из Гослитиздата, этими делами ведающий, настойчиво предлагает МЦ издать книгу стихов, с контрактом и авансом — и дело только за стихами. Словом, МЦ до зарезу нужен машинописный вариант книги с новой орфографией. Тагер обидел ее, тем более что она переписала ему от руки целую «Поэму Горы», преподнеся его Люсе (Елене), и вообще нянчилась, потому что привязалась, и провожала до станции, невзирая на Люсю. Назначила ему встречу в городе, нарочно освободила вечер (единственный) — все было условлено заранее, и в последнюю минуту — телеграмма: «К сожалению, не могу освободиться». Он до странности скоро — зазнался. А этот вечер прошел — с Пастернаком, который, бросив последние строки переводимого «Гамлета», пришел по первому зову, и они ходили с ним под снегом и по снегу — до часу ночи — и все отлегло, как когда-нибудь отляжет — сама жизнь.
Все было по-другому. Идея книги возникла в начале 1940 года. Тагер — по ее просьбе — достал «После России», перепечатал его и отослал в Голицыно. В письме от 1 марта 1940 года МЦ писала ему: «Спасибо за оттиски, но дело с книгой пока заглохло. Я должна гнать переводы, не пропуская ни дня».
Пошли стихи.
23 января 1940, («Пора! для этого огня…»)
Стихов очень немного, и они об одном: стара. Последние лет двадцать она урезала возраст, теперь — преувеличивает: пятидесяти январей еще нет.
Для Тагера у нее находятся слова о нем самом в письме от 22 января:
«…И еще: голос, странная, завораживающая певучесть интонации, голос не совсем проснувшегося, еще — спящего, — в котором и озноб рассвета и остаток ночного сна. (То самое двусмысленное «дрогнете вы», — впрочем, все равно: говорить я их не буду, печатать — тоже нет, а Вы теперь — знаете.)
И еще: — зябкость, нежелание гулять, добровольный затвор с рукописью, — что-то монашеское и мальчишеское — и щемящее-беззащитное — и очень стойкое. Я не хотела Вам этого говорить, я думала — Вы сами поймете…»
Она зовет его к себе для работы над отбором стихов для будущей книги: «Мой родной! Непременно приезжайте — хотя Вашей комнаты у нас не будет — но мои стены (не-стены!) будут — и я Вас не по ниточке, а — за руку! поведу по лабиринту книжки: моей души за 1922 г. — 1925 г., моей души — тогда и всегда. Приезжайте с утра, а может быть и удача пустой комнаты — и ночевки — будет, тогда всё договорим. Мне важно и нужно, чтобы Вы твердо знали некоторые вещи — и даже факты — касающиеся непосредственно Вас».
Всё, что у нее есть стихового, уходит в переводы. Пастернак сосватал ее с Гослитиздатом, сотрудник которого Виктор Викторович Гольцев благоволит к ней. Ей дали материал для хорошего заработка: грузинский классик — Важа Пшавела. Поэма «Гоготур и Апшина». Она жалуется Веприцкой: «О себе (без Т<агера>) — перевожу своего «Гоготура» — ползу — скука — стараюсь оживить — на каждое четверостишие — по пять вариантов — и кому это нужно? — а иначе не могу». Попутно говоря: «Мур ходит в школу, привык сразу, но возненавидел учительницу русского языка — «паршивую старушонку, которая никогда не улыбается» — и желает ей быстрой и верной смерти». Мур в курсе ее дел. У него есть глагол «гоготуриться». Важа Пшавела не кончается: будет и «Раненый барс», и огромная вещь «Этери». Черновых тетрадей МЦ 1939–1941 годов сохранилось всего девять. Это в основном переводы.
