Марина Цветаева - [91]
Новый эпистолярный роман был с самого начала основан на неправильном понимании. Перед предстоящей ему легочной операцией Штейгер переживал физический и эмоциональный кризис. Будучи гомосексуалистом, он получал удовольствие от дружбы с женщинами старшего возраста, предлагавшими теплоту и сочувствие, но не мог ожидать, что его первое письмо — в котором он рассказал Цветаевой о себе и намекнул о своей потребности в любви — «разбудит вулкан». Не ясно, почему он позволил переписке продолжаться так долго. Цветаева жаждала любви; разочарованная своей последней попыткой близости со своей бельгийской покровительницей Шаховской, она была переполнена надеждой. В ответе на его первое длинное письмо она сразу дала ему понять, что ее любовь будет не похожа на любовь всех тех, кого он знал. Не удивительно, что она приняла роль «матери», но матери, агрессивно доминирующей, обращаясь к нему «дитя мое», «мой маленький».
«И если я сказала мать — то потому, что это слово самое вместительное и объемлющее, самое быстрое и самое крошечное — ничего не забирающее. Слово, в сравнении с которым все другие слова — границы.
Хотите Вы или нет, я уже взяла вас в то место в себе, куда беру все, что люблю, не имея времени ближе рассмотреть, смотрю на это уже внутри. Вы мое присоединение и моя добыча».
Цветаева сообщила Штейгеру, что скоро вернется в Ванв, а оттуда поедет в старый замок в Альпах, где будет чувствовать себя ближе к нему. Шато Д’Орсине был центром друзей Эфрона из Союза возвращения и НКВД. Эфрон работал там с группой людей, следили за подозреваемыми «вредителями» и составляли заговор против Льва Седова, сына Троцкого. Не ясно, почему Цветаева поехала туда: в письмах Штейгеру она говорит лишь о романтической атмосфере замка.
Когда Штейгер сообщил ей об ожидаемой операции, она истолковала это, как «сыновнее» поведение, и захотела знать все подробности его болезни. Она обещала ответить на письмо Штейгера из шестнадцати страниц, в котором он, вероятно, пытался исправить ее ошибочное представление о его чувствах к ней; она продолжала откладывать ответ. Вместо этого она нафантазировала полное слияние с ним: «Иногда я думаю, что Вы — это я». 21 августа она, наконец, ответила на письмо, которое назвала «столь же важным, как объявление войны или мира», но ее письмо было, скорее, не ответом, а требованием покорности ей. Ее любовь была материнской, был ее «долг» перед Муром:
«Дав жизнь моим детям (я говорю о сыне; об Але скажу в другой раз), я должна, столько сколько буду нужна ему, отдавать ему предпочтение перед всем: перед поэзией, перед Вами, перед собой, перед всеми просторами моей души. […] Я покупаю этим (всю жизнь купила) мою внутреннюю свободу — мою неизмеримую свободу. Только поэтому у меня есть такие стихи. В этой свободе мы будем жить, Вы и я. Наше королевство — не от мира сего».
Хотя «их королевство было не от мира сего», Цветаева стала настаивать на встрече. Штейгер приедет в Париж в сентябре, или она посетит его в Швейцарии. Его молчание пробудило в ней страх, что снова она действовала «слишком». «Убедите меня, что я нужна Вам […] Тогда все будет хорошо, потому что тогда я смогу творить чудеса». Но он не убедил ее, и чудес не было. Он писал в ответ, что она неправильно поняла его, и что, выписавшись из больницы в ноябре, он поедет в Париж навестить друзей, тех самых русских поэтов, которых она презирала. Это причинило ей сильную боль. В своем ответе она пыталась прикрыть свою рану гневом и гордостью. В конце концов, она поняла, что на самом деле не интересовала его. «Да. Мне поверилось, что я кому-то — как хлеб — нужна», — писала она Тесковой. — А оказалось — не хлеб нужен, а пепельница с окурками: не я — а Адамович и Comp. — Горько. — Глупо. — Жалко».
В 1938 году, когда «Стихи сироте», цикл из шести стихотворений, написанных Штейгеру, готовился к публикации, Цветаева добавила в качестве эпиграфа популярную песенку:
Это добавило как раз то ироническое искажение, которого она хотела.
В ноябре Штейгер приехал повидаться с Цветаевой. Несмотря на свою боль, она постаралась помочь ему, представив Иваску, которому писала: «Он стоит того, чтобы с ним переписываться, и, в любом случае, Вам следует ему ответить. Он очень способный. […] И не забудьте — он смертельно болен». Хотя Цветаева была обижена и разочарована, она вела себя менее агрессивно, чем раньше в подобных ситуациях. Возможно, она была слишком утомлена. Она писала Иваску: «Вы можете дать только богатому и помочь только сильному — это опыт моей жизни и этого лета». Больше она никогда не видела Штейгера.
Глава двадцать четвертая
РОКОВОЙ ГОД,
1 9 3 7
Черная дума, черная доля, черная жизнь
После того как Штейгер отверг ее, Цветаева так видела себя в коротких лирических стихах: «…явственно желтый, решительно ржавый / Один такой лист на вершине — забыт». Она, возможно, размышляла над строчками стихотворения А. С. Пушкина «Я пережил свои желанья»: «Один — на ветке обнаженной / Трепещет запоздалый лист!..»
К столетию со дня смерти Пушкина в 1937 году Цветаева представила «Стихи к Пушкину», цикл, написанный в 1931 году, «Современным запискам», которые, к ее удивлению, приняли его. «Страшно-резкие, страшно-вольные, ничего общего с канонизированным Пушкиным не имеющие, и все имеющие — обратное канону, — писала она Тесковой. — Они внутренне — революционны». Она также перевела несколько стихов Пушкина на французский.
