Марина Цветаева - [82]

В центре более объемного и продуманного эссе «Искусство при свете совести» стоит концепция художника — более конкретно, писателя и поэта — как человека, управляемого законами, отличными от тех, которые руководят другими, нетворческими людьми. Цветаева использует примеры из произведений Пушкина, Гёте, Толстого, Блока, Гоголя и других писателей, чтобы передать, что искусство значит для нее. Духовную миссию поэта в жизни можно обсуждать только на высочайшем уровне. «Посему, настаиваю, речь моя обращена исключительно к тем, для кого — Бог — грех — святость — есть». Цветаева не стала религиозной, но ее поэзия служила высшей силе. Ее религией была поэзия.

Но поэт, для которого моральные ценности имели наивысшее значение, видел перед художником дилемму этического характера: должен ли он следовать своему призванию, не считаясь с мнением людей, или он ограничен чувством ответственности? «Здесь художественный закон нравственному прямо — обратен. Виновен художник только в двух случаях: уже упомянутого отказа от вещи (в чью бы то ни было пользу) и в создании вещи нехудожественной. Здесь его малая ответственность кончается и начинается безмерная человеческая».

Основными двумя элементами творчества являются вдохновение и воля, и вдохновение наиболее важное из них. Что касается вдохновения, то существует три категории поэтов: большой поэт, великий поэт и высокий поэт. Снова образ, который она использует, заключает в себе желание всей ее жизни: даже высокий поэт находится в руках высшей силы, вызывая в воображении образ ребенка в надежных руках матери.

«Для только большого [поэта] искусство всегда самоцель, то есть чистая функция, без которой он не живет и за которую не отвечает. Для великого и высокого — всегда средство. Он сам — средство в чьих-то руках, как, впрочем, и только большой — в руках иных. Вся разница, кроме основной разницы рук, в степени осознания поэтом своей держимости. Чем поэт духовно больше, то есть чем руки, его держащие, выше, тем сильней он эту держимость (служебность) сознает».

Для Цветаевой поэт творит «под чарой», неся собственную правду, находящуюся за пределами традиционных категорий добра и зла. Это, несомненно, была правда Цветаевой: «Быть во власти работы чьих-то рук — быть в чьих-то руках», абсолютное единство, дававшее ей сознание безопасности и превосходства, лишь такое единство возможно для нее в этой жизни. Она знала, какую цену должна заплатить за свою преданность, за готовность отделиться от обычных людей с их обычными целями. «Посему, если хочешь служить Богу или людям, вообще хочешь служить, делать дело добра, поступай в Армию Спасения или еще куда-нибудь — и брось стихи». Она признала, что с человеческой точки зрения, врач и священник более необходимы, чем поэт. Тем не менее она выбирает быть поэтом и принимает возможное осуждение — и возможность оказаться не на высоте — за свой выбор. И все же она уверена, что однажды ей воздадут должное. «Но если есть Страшный суд слова, — писала она, — на нем я чиста».

Летом 1932 года Цветаева буквально «намечтала» новую страсть, на этот раз Саломею Гальперн. Женщины часто встречались, но также и обменивались письмами, так как у Гальперн была квартира в Париже, а Цветаева жила на окраине, лето же часто проводила за городом. Письмо от 12 августа 1932 года ярко освещает отчаянные попытки Цветаевой убежать от одиночества. Оно описывает сон, в котором она видела Саломею «с такой любовью и такой тоской», что, проснувшись, удивилась, как она раньше не поняла, что еще может так сильно любить. Во сне она видела Саломею во всей красоте, окруженную многими людьми, и желала остаться с ней наедине, «я хотела с грохотом обрушиться на Вас, как с горы в бездну». Она продолжала описывать внешность Саломеи:

«Вы были в чем-то белом, широком, свободном, струящемся, в платье, все время принимавшем форму Вашего тела: тела Вашей души. Воспоминание о Вас в этом сне, как о водоросли в воде, ее движениях. Вас тихо качало морем, отделявшим Вас от меня. Событий не было, знаю лишь, что любила Вас до такой степени безумия (без слов), хотела быть с Вами с таким самозабвением, что сейчас я полностью истощена (переполнена)».

Более, чем всегда, Цветаева бежит от реальности в сон, где чувствует себя в безопасности. «Сон — это я сама в полной свободе (или неизбежности), воздух, необходимый мне, чтобы дышать, моя погода, мой свет, мой час дня, мое время года, моя долгота и широта. Только во сне я есть я. Все остальное случайно». Несмотря на все свои рассудочные попытки отказаться от желания, заглушить сексуальные инстинкты, Цветаевой нужно было заглушить боль в сексуальной страсти, которая обещала забвение: «Если бы я была сейчас с Вами, возле Вас, я бы непременно — несмотря ни на семилетнее знакомство, ни на очевидную бессмысленность сна в свете дня — я б наверняка, зная себя, зарылась в Вас, окопалась в Вас, закрылась бы Вами от всего: дня, века, света, от Ваших глаз и своих, не менее беспощадных».

Страсть Цветаевой, как мы видим, могла вспыхнуть и к мужчинам, и к женщинам. Сон о Гальперн, как это кажется вначале, порожден просто ее потребностью в человеческом отклике, как признает она сама: «Сегодня Вы были точно лицо моей тоски, у которой столько времени не было лица — ни мужского, ни женского». Но потом она продолжает: «Поскольку так сильно, так, так сильно, как я любила Вас в моем сегодняшнем сне (так — невозможно), я никогда не могла бы любить — что он? — нет никакого его, его нет в реальности. Только женщину (моя сущность). Только во сне (на свободе). Потому что лицо моей тоски — женское». Письмо заканчивается замечанием полного уныния, осознанием Цветаевой, что взаимной любви не существует: «Во сне Вы не любили меня действительно так сильно (любить так нам обоим невозможно — не хватит места)». Это дает драматическое основание муки Цветаевой, ее глубоких гомосексуальных страстных желаний, того, что она попалась в ловушку своего собственного мира.