Марина Цветаева - [78]

Цветаева читала поэму в 1936 году своим друзьям в Париже в доме Лебедевых. Слоним вспоминал свое впечатление, оно было так сильно, отчетливо и трагично — как сама поэма. Все же, когда Цветаева спросила его, опубликовал бы он ее, если бы у него все еще был журнал, он ответил, что внес бы некоторые изменения, потому что поэму восприняли бы как политическое заявление. Цветаева, однако, настаивала на том, что «поэт должен быть на стороне жертвы, а не палачей, и, если история жестока и несправедлива, поэт должен сопротивляться ей». Лебедев пошел дальше Слонима, заключив, что, намеренно или нет, поэма превратилась в прославление царя. «Вы все знаете, что я не монархистка, — ответила им Цветаева. — И нас с Эфроном обвиняют в большевизме». Политические ярлыки не имели для нее смысла.

Семь лет работы над поэмой «Царская семья» отражают сопротивление Цветаевой растущему желанию Эфрона вернуться в Советский Союз. Она изобразила царскую семью как эмоционально и духовно единую в тяжелое для них время, несмотря на то, что ее собственная семья распадалась. В 1936 году, наряду с набросками «Царской семьи», она писала:

«Если бы мне выбор — никогда не увидать России — или никогда не увидать своих черновых тетрадей (хотя бы этой, с вариантами «Ц<арской> семьи») — не задумываясь, сразу. И ясно — что. Россия без меня обойдется, тетради — нет. Я без России обойдусь, без тетрадей — нет».

Глава двадцатая ПРОБИТОЕ ДНО

Одиночество в сердце

Одиночество: уходи,

Жизнь!

В 1929 году наступила новая эра экономического кризиса и политических волнений, настроение русских эмигрантов в Париже омрачилось. Похищение видного русского генерала Кутепова увеличило напряженность между эмигрантскими группировками в Париже. Подозревали советские организации, но ничего не было доказано. Цветаева все еще жила в своем мире. Как описывает ее Слоним в блестящем биографическом эссе:

«У нее не было своего места в эмигрантском обществе с его салонами, политическими и литературными, где все знали друг друга. Я бы сказал, «мы сидели вокруг одного стола за чаем», где, несмотря на различия во взглядах и обстоятельствах, мы чувствовали себя «в семье». Она же была одиночкой, чужаком, вне всех групп, вне личных и семейных отношений, резко выделяясь манерой смотреть и говорить, с ее поношенным платьем и неизгладимой печатью бедности».

В ее личной жизни тоже было мало счастья. Многие современники замечали отсутствие Эфрона в жизни Цветаевой. Из письма Эфрона Волошину после романа Цветаевой с Родзевичем ясно, что между ними невозможна была истинная близость; он был слишком глубоко разочарован и ясно видел разрушительный образец эмоциональной увлеченности Цветаевой. Если основная дружба между ними никогда не умерла, то в жизни Эфрона — красивого, привлекательного, умно го — были, по слухам, другие женщины. Известно было, что Цветаева и Эфрон часто жили раздельно, но недавно опубликованное письмо от Мирского к Сувчинской, жене одного из редакторов «Верст», написанное в апреле 1930 года, проливает больше света на отношения Эфронов:

«Я все узнал о молоденькой подружке Эфрона. Ее зовут Лери Рабин. Она швейцарка. Ее отец миллионер и бывший консул… Эфрон говорит, что его безумие начинает остывать, и сомневается, подходит ли она ему. Я спросил, чем он ее соблазнил. Он ответил: «Это нетрудно понять, но чем она меня соблазнила?«…Тем не менее, оказывается, он намеревается остаться в Медоне. По-видимому, он еще ждет проясняющих разговоров с Мариной».

Мы знаем еще об одном романе, даже в ранние годы их брака. Существуют сплетни о многих других за годы их пребывания в Париже. Из письма Мирского можно сделать вывод, что присутствовал определенный образец. И Цветаева и Эфрон — по разным причинам — были очень преданы своим отношениям, но они имели разные потребности и чувствовали себя свободными потакать им.

Цветаева все больше и больше видела себя вне своего времени, своего общества, вне самой жизни. Она удивлялась своей судьбе. У нее не было сомнений, что она поэт, вдохновенный поэт, но она не могла смириться с недостаточным признанием ее работ. «Я могла бы быть первым поэтом моего времени, — писала она Ломоносовой, — я знаю это, потому что у меня есть все, весь потенциал, но я не люблю мое время. Я не признаю его моим». Или, как объясняла она своей далекой подруге, она могла бы быть просто богатым и известным поэтом в России или на Западе, если бы пошла на компромисс. Это, однако, было ниже ее достоинства. Она никогда не обдумывала это.

В апреле 1930 года в Москве Маяковский покончил жизнь самоубийством. Эмигрантское сообщество раскололось на две оппозиционные группы: одна оплакивала поэта, а другая, включавшая в себя большинство известных писателей и критиков того времени, подписала письмо протеста, выражающее их убеждение в том, что вся поэзия Маяковского была инспирирована Коммунистической партией и Советским правительством. Цветаева, конечно, не принадлежала ни к одному лагерю. Вместо этого она написала поэтический цикл «Маяковскому», простым, повествовательным, жаргонным языком, возвещавшим перемену в ее поэтическом стиле. Неясность и сложность ее поэм исчезли. Смерть Маяковского, казалось, заставила вернуться Цветаеву в этот мир.