Марина Цветаева - [43]

Ребенок, здесь спящий.

Мой — в горе и в счастье,

Мой — в мощи и в хвори,

Мой — в пляске и в ссоре,

И в царском чертоге,

И в царском остроге,

В шелках — на соломе —

Мой — в гробе и в громе!

Особая любовь, к которой стремится Царь-Девица, может существовать между мужчиной и женщиной, между двумя молодыми женщинами или между двумя ангелами, и она достигает высшей точки в полном слиянии, в удивительном замкнутом соединении двух взаимодополняющих влюбленных или матери и ребенка.

Когда, после последнего свидания со спящим Царевичем, Царь-Девица понимает тщетность своих попыток, она ломает свой меч и вырывает свое сердце, оставляя послание:

— Нигде меня нету.

В никуда я пропала.

Никто не догонит.

Ничто не вернет.

Царь-Девица уходит из реальности — из мира, из жизни — в никуда. Так же как Цветаева бежит от действительности в свои мечты.

Евгений Ланн, поэт, приехал в Москву с юга в ноябре 1920 года с приветствиями от Аси. Цветаева была готова к новой «большой любви». Ланн, к сожалению, не был готов. Он оставался в Москве всего три недели, но письма Цветаевой к нему подтверждают влияние, которое он оказал на нее и как мужчина, и как поэт. «Если бы я знала, что Вы — что я Вам необходима — о! — каждый мой час был бы крылат и летел бы к Вам», — писала она. И она благодарила его за «огромный творческий подъем от встречи» с ним.

Подавленная тем, что Ланн отверг ее, Цветаева не могла дольше отрицать свой эмоциональный кризис. Горький опыт научил ее чему-то вроде тщетности ожидания внутреннего спокойствия от новой романтической любви — хотя, разумеется, она никогда не переставала пытаться. Более того, ее беспокоила неизвестность о судьбе мужа. Как всегда, под влиянием чувств, она вернулась к работе. В течение пяти дней она написала центральную поэму «На красном коне», которая принесла ей не только личное утешение, но и стала крупным шагом вперед в ее творческом развитии. 19 января 1921 года она писала Ланну о новой поэме: «— Ну вот. — Две недели ничего не писала, ни слова, это со мной очень редко […] Тогда я стала писать стихи — совершенно исступленно! — с утра до вечера! — потом — «На красном коне».

Внутреннее путешествие, в которое отправилась Цветаева в этой большой поэме, было в действительности долгим и трудным поиском ответов на насущные для нее вопросы: Кто я? Что я? Почему продолжаю любить и надеяться, терять и страдать? Каково мое назначение на земле? Почему я не такая, как другие? «На красном коне» ведет нас через лабиринт ее бурной борьбы за ответы, за понимание: это ее самоанализ. Это решающий момент для понимания Цветаевой и как женщины, и как поэта. Тем не менее внимание критиков к этой поэме было меньше, чем к другим большим поэмам Цветаевой.

Хотя структура в основном следует образцам фольклора, где герой в своих поисках встречает соблазны и опасности, и, хотя сама поэма была частью ряда, который Цветаева называла своими «Русскими произведениями» — «Царь-Девица» (1920), «Переулочки» (1921) и «Молодец» (1922), — все же она уникальна. В других поэмах Цветаева использовала сюжеты русского фольклора, а поэма «На красном коне» — проникнутая другим, печальным настроением — принадлежит только ей. Это поэма потери: потерянного детства, утраченной любви, потерянного материнства, потерянной веры, ведущая, наконец, к открытию мира, который выше всех земных тревог.

Драматический ритм поэмы усиливается метрическими смещениями, которые отражают чередующиеся настроения. Намеренным употреблением церковнославянизмов, которые использовались лишь в церкви, Цветаева сигнализирует возвращение к глубочайшим корням своего существования: вековая Россия — возможно, даже кони ее отца, происходившего из семьи священника. Однако повторяющиеся образы огня и разрушения, смятения и беспорядка отражают атмосферу ее времени: революционной России.

Поэма начинается с отрицания, с негативной фигуры умолчания, типичной для народной песни или былины; она определяет что-то, как нечто не большее, чем это есть на самом деле.

Не Муза, не Муза

Над бедною люлькой

Мне пела, за ручку водила.

Не Муза холодные руки мне грела,

Горячие веки студила.

Вихор ото лба отводила — не Муза.

В большие поля уводила — не Муза.

Не Муза, не черные косы, не бусы,

Не басни, — всего два крыла светлорусых —

Коротких — над бровью крылатой.

Стан в латах.

Султан.

Что бы это ни было и кто бы ни был, оно руководит героиней, это, несомненно, не Муза, не любящая материнская фигура. Фигура на красном коне — мужчина — сдержанный, твердый, требовательный. Его лицо скрыто — мы видим лишь султан — его тело скрыто — мы видим лишь латы. Он выражает только благородство и жестокость. Эпиграф гласит:

И настежь, и настежь

Руки — две.

И навзничь! — Топчи, конный!

Чтоб дух мой, из ребер взыграв — к Тебе,

Не смертной женой — Рожденной!

После вступительных строф поэма проводит нас через стадии развития героини. Три первых сказочных эпизода разворачиваются, чтобы показать идентичный образец, в котором мы узнаем грустное повторение эмоциональной жизни поэта: Цветаева поступает инстинктивно, импульсивно, почти бессознательно, побуждаемая чувствами, но ощущая неизбежное разрушение всего, что ей дорого. Первый образ — огонь, любимый символ Цветаевой для выражения напряженности, которой она хотела. Героиня здесь — маленькая девочка, чей дом объят пламенем и чья «душа в огне». Огонь, колокольный набат, разрушение: все это воскрешает в памяти революцию и вызывает внутреннее смятение героини. В следующих строфах огонь все больше и больше очаровывает девочку: «Пляша от страшной красоты,/На красных факелах жгуты/Рукоплещу — кричу — свищу —/Рычу — искры мечу». Чувства девочки заставляют ее броситься очертя голову в пожар, пока границы между ними не исчезают и они становятся единым целым. Все же она пренебрегает опасностью. Она выше страха. Наконец, она полностью за пределами разума и целиком погружена в чувства.