Марина Цветаева - [16]

Этой трудной зимой стало ощутимо напряжение между Мариной и матерью. Обижалась ли Марина на то, что родители были далеки от драматических событий действительности или просто восстала против строгого воспитания матери? Возможно, она не могла больше сдерживать обиду на недостаток материнской любви. А может, Марина просто взрослела, начиная осознавать, что другим взрослым нравятся ее стихи, в то время как мать считает ее ребенком и все еще настаивает на занятиях музыкой.

Новости из внешнего мира становились все более драматическими: забастовки печатников, железнодорожников — наконец, парализующая всеобщая забастовка. В Петербурге был сформирован первый Совет рабочих депутатов под руководством Троцкого. Правительство, вынужденное сдаться, издало манифест от 17 октября 1905 года, обещающий созвать представительный законодательный орган — Государственную Думу. Тем не менее социалисты выразили недоверие правительству, забастовки продолжились, а в декабре 1905 года в Москве разразилось вооруженное восстание. Плохо подготовленное и недостаточно поддержанное населением, оно было скоро подавлено. Вскоре пришло успокаивающее письмо профессора Цветаева, но девочек тревожили жестокие репрессии, последовавшие за неудавшейся революцией.

«Зима в Ялте была очень суровая, и самочувствие матери не улучшалось. Одной мартовской ночью девочек разбудил мамин голос. Они нашли ее в комнате, у матери открылось кровохарканье. Лицо ее изменилось, было полно ужаса, но она не лишилась самообладания.

«И в то время, как глаза ее, на нас глядевшие, говорили: конец… голос сказал: «Дети, разбудите хозяйку… к Ножикову! И — лед… В наши комнаты вошла, в них поселилась болезнь». Отец, приехавший, чтобы забрать их в Тарусу, ужаснулся перемене в состоянии матери; он не осмелился путешествовать с ней без сопровождения мачехи, Тьо. И они ждали ее прибытия. В дом приехал юрист составить мамино завещание. Впервые Марина и Ася слышали это слово: «завещание». Оно звучало угрожающе.

Поездка домой заняла несколько дней. Когда дети подъехали к родным местам, узнали знакомый пейзаж, их восторгу не было границ и мать разделяла их радость. Радость приезда домой преобразила ее:

«Встала и, отклонив поддержку, сама прошла мимо замерших нас эти несколько шагов с крыльца до рояля, неузнаваемая и огромная после нескольких месяцев горизонтали, в бежевой дорожной пелерине, которую пелериной заказала, чтобы не мерить рукавов. «Ну посмотрим, куда я еще гожусь?» — усмехаясь и явно — себе сказала она. Она села. Все стояли. И вот из-под отвычных уже рук — но мне еще не хочется называть вещи, это еще моя тайна с нею… Это была ее последняя игра».

Чудо этого вечера никогда больше не повторилось. Этим летом мать умирала, лежа в заново отделанной комнате в нижнем этаже с окнами на жасминные кусты. В эти летние месяцы она хотела, чтобы только Андрюша, ее приемный сын, был рядом с ней. У него никогда не было возможности играть на рояле, так как его дед Иловайский чувствовал, что в доме Цветаевых нет места еще одному музыканту. Но Андрюша самостоятельно освоил сначала балалайку, затем мандолину, а после — гитару.

«И последней радостью матери была радость этому большому, красивому, смущенно улыбающемуся неаполитанцу-пасынку (оставленному ею с гимназическим бобриком), с ее гитарой в руках, на которой он, присев на край ее смертной постели, смущенно и уверенно играл ей все песни, которые знал, а знал — все. Гитару свою она ему завещала, передала из рук в руки».

Мария Александровна, лежа в кровати, опершись на подушки, почти улыбаясь объясняла дочерям, почему она так хорошо знает, как играть немецкую песню «Warum» [Почему]:

«Вот когда вырастешь и оглянешься и спросишь себя, Warum все так вышло — как вышло, Warum ничего не вышло не только у тебя, но у всех, кого ты любила, кого ты играла, — ничего ни у кого — тогда и сумеешь играть «Warum».

Это созвучно раннему дневнику матери, и четырнадцатилетней Марине было ужасно слышать и чувствовать этот вывод. Это было не только осознание в конечном итоге тщетности материнской жизни, но и выражение крайне пессимистического, бессильного фатализма.

Марии Александровне становилось все труднее дышать. Она была уверена, что уже не увидит своих детей взрослыми. «Мне жаль музыки и солнца», — говорила она. 4 июля 1906 года она позвала дочерей. Ася так описывает ее прощанье с ними:

«Мамин взгляд встретил нас у самой двери. Кто-то сказал: «Подойдите…» Мы подошли. Сначала Марусе, потом мне мама положила рук/ на голову. Папа, стоя в ногах кровати, плакал навзрыд. Его лицо было смято. Обернувшись к нему, мама попыталась его успокоить. Затем нам: «Живите по правде, дети! — сказала она. — По правде живите…»

«Это начинается агония», — сказала она утром 5 июля 1906 года. Она отказалась от причащения и днем скончалась.

После смерти матери Марина тут же забросила занятия музыкой и начала серьезно писать стихи. Она считала, что, проживи мать дольше — и она стала бы хорошей пианисткой, но это было бы осквернением ее собственной музыкальности, ее настоящей сущности. Она также знала, что Мария Александровна никогда не признавала ее поэтического дара, не понимала боли, которую причиняла ей, отвергая ее собственные потребности. Даже в очерке, написанном годы спустя, Марина может только надеяться на то, что матери «оттуда (меня всю) видней… что она мне, меня — такую, как я есть — простит».