Марина Цветаева - [104]

Чуковская, конечно, слышала о ней, но впервые встретилась с Цветаевой в Чистополе:

«Женщина в сером посмотрела на меня, слегка наклонив голову на бок. Лицо ее было как и ее берет: серое. Утонченное, но опухшее лицо. Впалые щеки и глаза желтовато-зеленые, упрямо уставившиеся. Тяжелый, пытливый взгляд. «Как я рада, что вы здесь, — сказала она, протягивая руки. — Сестра моего мужа, Елизавета Яковлевна Эфрон, много говорила мне о вас. Теперь я перееду в Чистополь и мы станем друзьями». Эти дружеские слова не сопровождались, однако, дружеской улыбкой. Улыбки не было вовсе, ни на губах, ни в глазах. Ни притворно-светской, ни искренне-счастливой. Она произнесла свое дружеское приветствие тихим, беззвучым голосом, предложениями без интонации».

Чуковскую озадачил полудетский — «давайте дружить» — подход Цветаевой, потому что она встречала сестру Эфрона лишь однажды за общим обеденным столом.

На следующий день к Чуковской на улице подошла молодая женщина и стала настаивать на том, чтобы та вошла в здание, где проходило заседание правления Литфонда — организации, помогающей членам Союза писателей. На заседании решался вопрос о будущем Цветаевой. Цветаева была, как сказала женщина, очень возбуждена и нуждалась в поддержке. Она обратилась за пропиской и местом посудомойки в столовой, которую планировали открыть для писателей. Чуковская помчалась в партком, где встретилась с Цветаевой. Там Цветаева ухватилась за Чуковскую и умоляла ее остаться с ней. «Сейчас решается моя судьба… Если меня не пропишут в Чистополе, я умру. Я точно чувствую, что не пропишут. Я брошусь в Каму». Чуковская пыталась успокоить ее, но Цветаева не слушала. Она продолжала пристально смотреть на дверь и даже не повернулась к Чуковской, когда говорила: «Здесь, в Чистополе — люди, а там [в Елабуге] ничего, только деревня… Здесь люди… В Елабуге мне страшно».

В конце концов появился один из членов правления и объявил, что дело Цветаевой решено в ее пользу. Ей разрешили прописаться, нужно было только найти комнату. Что касается ее заявления о приеме посудомойкой в столовую для писателей, то заявлений было много, а место одно, но ее шансы были высоки. Чуковская была готова помочь в поисках комнаты в Чистополе, но, к ее изумлению, Цветаева неожиданно стала безразличной. «И стоит ли искать? — спросила она. — Все равно ничего не найду. Лучше уж я сразу отступлюсь и уеду в Елабугу… Все равно. Если и найду комнату, мне не дадут работы. Мне не на что будет жить».

Чуковская настойчиво утверждала, что многие в Чистополе любят ее стихи и помогут ей и напомнила Цветаевой, что если та получит работу посудомойки, она сможет кормить себя и сына. Цветаева наконец поверила. Она была готова отправиться, но когда Чуковская сказала ей, что хочет пойти домой, чтобы позаботиться о своей десятилетней дочери и четырехлетием племяннике, Цветаева вскрикнула: «Нет, нет!.. Одна я не могу. Я совсем не понимаю направления. Я нигде не могу найти дорогу. Я не понимаю пространства».

Итак, они отправились вдвоем, сначала к дому Чуковской, а потом на поиски комнаты. По пути Цветаева спрашивала Чуковскую: «Скажите мне, пожалуйста, почему вы думаете, что еще стоит жить? Вы не понимаете будущего?… Вы не понимаете, что все кончено?» После того, как Чуковская позаботилась о детях, Цветаева взорвалась:

«Дети, дети, жить для детей… Если бы вы знали, какой у меня сын, какой способный, талантливый юноша! Но я ничем не могу ему помочь. Ему со мной только хуже. Я еще беспомощнее, чем он. Все, что у меня осталось — последние 200 рублей. Если бы мне только удалось продать эту шерсть… Если меня возьмут посудомойкой, это будет чудесно. Я еще способна мыть посуду, но я не знаю, как учить детей, и не знаю, как работать в колхозе. Я не знаю, как, я ничего не могу делать. Вы не можете представить, как я беспомощна».

Когда они шли вместе, Чуковская сказала, что рада, что Ахматова не в Чистополе, где она бы погибла. Удивленная Цветаева спросила, почему. «Потому что она бы не смогла бы справиться с жизнью здесь, ответила Чуковская. — Вы знаете, она совсем не может делать ничего практического. Даже в городской жизни, даже в мирное время.»

«Я увидела, что серое лицо, обращенное ко мне, передернулось. «А вы думаете, что я — я могу? — заорала Марина Ивановна бешеным голосом. — Ахматова не может, а я, по-вашему, могу?» Когда они пришли на улицу, которую Чуковская сочла чище и лучше, чем другие, что они посмотрели, Цветаева взорвалась: «Какая ужасная улица… Я не могу здесь жить. Это пугающая улица».

Более всего показательно полное преображение Цветаевой, когда Чуковская привела ее в дом друзей-писателей, принявших ее с распростертыми объятиями. Они любили ее стихи и страстно желали услышать что-то, что она пожелала бы прочесть. Они пригласили ее остаться на ночь, пообещав утром помочь ей найти комнату.

«Марина Ивановна преобразилась на глазах. Ее серые щеки приобрели цвет. Глаза из желтых стали зелеными. Допив чай, она пересела на шаткий диван и закурила. Сидя очень прямо, она с интересом разглядывала новые лица. Я, однако, смотрела на нее, пытаясь вычислить ее возраст. С каждой минутой она становилась моложе».