Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - [52]

Было как-то особенно молодо, живо и празднично на сердце у всех. Неужели это от круглого стола? Все разговаривали то труппами, то вместе, но шумно в комнате не было. Какой-то особенно удачный был этот вечер.

Чита, Маргарита Селиванова, из Читы-города — сибирячка, курсистка. К нам ввели ее Бальмонт. Не знаю, как попала она к ним. Почему-то Чита обедала в столовой с Константином Дмитриевичем и его третьей женой (Еленой, Еленой, Еленой)[253]. Обеды не дома, чтобы не возиться с хозяйством, а в ресторанной столовой («чтобы каждый обед был праздником»). Вот так праздник. Мне дома гораздо больше нравится, хотя я никогда в ресторане и не была, но была в студенческой столовой — это не праздник, а толчея и народу много и только и хочется поскорее отделаться и уйти. Обеды Читы с Бальмонтом и его женой прекратились после экстравагантного заявления Читы вслух за одним из этих обедов, да еще с какими-то друзьями за столом, что она не может видеть, как ест Бальмонт:

— Поэт, а сам ест, смотреть не могу — противно. И жует, и глотает.

Друзья очень развеселились. Константин Дмитриевич «приподнял брови, но возгордился», но обеды все-таки прекратились. Теперь она обедает в университетской столовой. Чита — с маленькими тугими косичками, как у деревенской девочки, очень гладко причесанная, похожая на китайского божка или на сибирского (если такие бывают), очень миловидна и экзотична. Говорит удивительные вещи и так забавно, что все кажется очень милым.

— А я сегодня видела похороны первого разря-ада! — сказала так, будто видела шествие царя Соломона во всей его славе или царицу Савскую.

— Чита, куда вы мчитесь?

— На Театральную площадь, там, говорят, бунт, казаки с нагайками, все по-настоящему.

— Чита, слушаете лекции? (на курсах)

— Куда там! Я в очередях за хлебом стою. Квартирная хозяйка посылает.

Очарована была Бальмонтом, а потом вслух объявила, что в нем развиты животные инстинкты и она не хочет «обращать на него никакого внимания», «мало ли, что стихи хороши, а человек никуда не годится». Очень сердится на него, за то, что он «присвоил» одну строчку из ее стихотворения: «Моя любовь — синеющая тень».

— У него получился красивый сонет, а строчка-то моя.

Варваре Григорьевне она сказала строго и серьезно (в присутствии Михаила Владимировича):

— Я не желаю встречаться с Бальмонтом, он бессовестный — не поймешь, какая у него настоящая жена: Екатерина Алексеевна или Елена. Знаете, это как называется? Дво-е-же-нец!

За столом заговорили о Петербурге. Маня рассказывала об убитых и раненых, об отказе солдат стрелять в народ. Это говорилось в семье Мрозовского[254], кажется, родственника Мани.

Протопопов[255] переодел полицию в солдат и поставил их к пулеметам. А казаки окружили толпу плотным кольцом и не дали, не позволили полиции стрелять в нее, защитили. Офицер (ну там — не знаю, а старший этих казаков) застрелился.

В гвардейских полках был запрос офицерам, пойдут ли стрелять в народ? Все ответили отрицательно, а один сказал: — «Я пойду, потому что я присягу дал. Но дорогой пущу себе пулю в лоб». Если это и выдумки, то они показательны.

Алла вся холодеет. Алексей Петрович в Царском, гвардеец[256]. Он говорит ей, что их прислали с фронта, «в случае чего». Членов Гос. Думы останавливали толпы женщин и кричали: «Хлеба! хлеба!»

Когда мы шли от Бартрам по тихой Поварской и совсем безлюдным снежным переулкам — было как-то особенно дружно и хорошо — не хотелось расставаться, когда все постепенно расходились — каждый в свою сторону. Почти все девочки живут в этом районе Москвы — между Поварской и Остоженкой.

У порога дома, где живет Вавочка, я сказала как-то безотчетно: «Мне кажется, замкнулось сегодня вечером какое-то кольцо времен». И смутилась очень от этого своего «подумания вслух», но Вавочка удивилась и сказала: «Странно, у меня такое же ощущение».

Как хороша снежная тихая Москва — спящий город. (Было уже поздно, переулки были безлюдны.)

27 февраля

За обедом в столовой Всероссийского Земского Союза (где я работаю в библиотеке и Архиве Союза) мой сосед по столу, корректный господин, сказал вслух, ни к кому не обращаясь:

— Дума распущена. Не хотят отдать ей в руки продовольственный вопрос. Четыре гвардейских полка выступили за Думу, заняли арсенал. Отовсюду слухи, как пожар и потоп, летят, бегут, расползаются.

Горничная Катя, подавая чай, сказала мне:

— В Воронеже на две трети выпал кровавый снег, говорят.

— Снег?

— Да, не к добру этот снег!

— Катя, кто сказал Вам это?

— Дворник.

28 февраля

Тьма-темь сияющего народа. Костры и крылья красных флагов над толпой. Народ и солдаты кричат друг другу:

— Да здравствует русская армия!

— Да здравствует русский народ!

И готовы обниматься. Солдаты на Тверской вдруг запели:

— Раскудря, кудря, кудрява голова! — и так весело и дружно, что толпа запела с ними. Пели все «кудря», а это значило — «все хорошо».

Речи говорили с крыльца Думы, и было слышно на всю площадь — так было тихо. Я прошла очень быстро. Надо было не опоздать на работу. Как не хотелось идти в Архив, ужасно! В толпе, я слышала, говорили, что не надо допускать никаких погромов, не надо ничего ломать и разбивать и, если это где случится, то только по провокации или по глупости.