Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - [41]
Потом сказал, что это так хорошо, что он завидует Бальмонту в этом стихотворении и жалеет, что не он сам написал его: «Многое из своего отдал бы я за одно это стихотворение».
Жалко было возвращаться в дом. Смотрели на луну в поле. Елизавета Михайловна пошла домой распорядиться ужином. Шурочка и Леонид Николаевич остановились на меже, а я пошла далеко по меже, прямо на луну, а рожь высокая, над головой. Будто море.
Леонид Николаевич любит романы Золя, Бальзака, Дюма, Мопассана. Хорошо вспоминали о Фениморе Купере, Брет Гарте, Майн Риде, Стивенсоне, Вальтер Скотте, Диккенсе. Говорили о войне, о Христе, об Антихристе. «Христианство побеждено этой войной», сказал Леонид Николаевич с такой силой убежденности, что у меня как-то буквально упало сердце — физически больно.
Потом Шура очень забавно рассказала мне о декламации Леонида Николаевича во ржи про змею[193]: «Подвинься ближе, смотри в глаза» и т. д. И громогласно комментировала (мы были одни в балконной комнате, и никто нас не слышал). Ох, не могу повторить, совсем нецензурно, но очень смешно. Сконфузила Шурочка своего дядюшку Леонида. Но Шура заставила и его самого рассмеяться, изобразив тут же, на меже, его декламацию со своими комментариями. Недаром она была студийкой Художественного> театра. Леонид Николаевич рассмеялся и жалобно запросил пощады: «Пощади старого, красавица, это ты змея, а не я…».
Налетела и пронеслась гроза с тяжелыми тучами, чуть покропила. Зацепила нашу рощу самым легким краешком крыла.
Опять все вместе ходили гулять, очень далеко, по шоссейной дороге, через сказочно красивое имение, залитое душистой мелиссой, по красным дорожкам из толченого кирпича вокруг пруда. Красива голова у Леонида Николаевича. И как он удивительно говорит, рассказывает. Я первый раз в жизни слышу такого блестящего, сверкающего рассказчика. Видно, что в семье Добровых он легко и свободно дышит, как среди самых дружественных, близких, родных ему людей, но более праздничных для него, чем свои домашние. Полная свобода и простота отношений вместе с радостью давно не видавшихся близких людей. А за этим, вернее — вместе с этим, как он замучен, мрачен и раздражен, раздерган — будто окружен и даже уже пойман, не знаю чем, судьбой, что ли.
Филипп Александрович искренно, естественно, как бы стушевывается в его обществе, вот удивительный человек. Ведь он и, по правде, не чует, что сам он гораздо больше, значительнее и крупнее Леонида Николаевича, как человек он — главнее, а Леонид Николаевич показался мне человеком одержимым, больным своим талантом художника писателя, причем сам он не вырос вместе с талантом, а будто несет его, как тяжелую ношу, и замучился. Талант его будто тяжел ему, и пьет из него человека, это все трудно рассказать, но жаль его безысходно, и наверно знаешь, что ничем и никто не может тут помочь. Он как лист, оторванный осенью от дерева.
Несколько раз он так омрачался, в нем как из вулкана пары и лавы вырывались вспышками — не озлобления даже, а мрачного отчаяния (в разговоре о войне, о стране, «о положении дел», и о литературе).
Но мягко, незаметно — то один, то другой его собеседники отводили его в другой план, и он сам рад был передышке в дружественном солнечном тепле и свете дома Добровых. Леониду Николаевичу тяжело в Бутове. Здесь он жил, и очень счастливо, с первой женой Шурочкой Велигорской (матерью его сыновей — Димы[194] и Дани, сестрой Елизаветы Михайловны), и каждое дерево, каждый шаг здесь, все напоминает ему Шурочку.
И войну, и все «глупости или измены» в стране он остро и беззащитно близко к сердцу принимает и не приемлет, как свою личную драму, трагедию, и живет так, как еще жив человек с содранной кожей или заживо сгорающий на костре.
И еще мне показалось, что в нем есть или возникает неуверенность, «как отзовется о нем теперешнее и будущее новое поколение». За обедом и вечерним чаем я не решилась сказать хотя бы самые общие фразы на эту висящую в воздухе тему. Его старший сын Дима (лет 13–14) не так красив, как Даня. Молчаливый, замкнутый, всегда исчезающий из дома сразу после еды, с утра до вечера где-то бродит и гуляет один по Бутову и кругом, старается вспомнить, уловить светлую тень покойной матери (она рано умерла). Настороженный зверек.
Шурочка увлечена переводами Бодлера, для него она в полгода овладела французским языком и теперь почти свободно переводит его стихотворения в прозе и «Цветы зла». Заботится главным образом о точности перевода — чтобы лучше услышать его на его языке.
Во время бури и перед грозами поле ржи похоже на море. Волны ржи мечутся туда-сюда — в рост человека. В эти минуты я бегу в рожь, далеко по меже, и золотые волны то закрывают меня с головой, то открывают всю, до ног. Отставка Сазонова[195]. Казнь Кезмента[196]. По утрам жду газеты и сразу прочитываю их.
Что станется в жизни с Даней Андреевым? Теперь этот восьмилетний изящный и хрупкий мальчик, замечательное дитя, необычайно одаренное. Чудесное личико, живое, красивое, умное. Берегут его как зеницу ока. Дима (старший) замкнутый, молчаливый, издали мне кажется умным и многое замечающим. У Добровых никогда не говорят о его мачехе, и это в их семье, как «молча обмененный взор» — «общий приговор».
