Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - [40]

Прекрасный хор, тысячи молящихся, золото, золото, драгоценные камни, множество огней — люстры, лампады, свечи, огни и отсветы огней в золоте, серебре, в камнях и в разноцветных стелах. Великолепное зрелище. Язычество! О Христе как-то и не вспоминалось, хотя вся служба была посвящена Ему, и имя Его повторялось все время.

В субботу у Заутрени в маленькой церквушке Арбатского переулка с Шурочкой, Елизаветой Михайловной, Полиной и Розой Дунаевскими (Роза сестра Полиночки — ее фамилия — Волга). Я еще без руля и без ветрил, как в челноке без паруса и весел. Дни солнечные, я здорова, но тоска от междупланетного положения между небом и землей. Шурочка и Елизавета Михайловна берегут меня как какое-то сокровище, а я места себе не нахожу от печали и сказать об этом нельзя.

18 апреля

За светлым, громадным чайным добровским столом и весь вечер после чая — говорили об искусстве, творчестве, о картинных галереях и коллекциях у нас и за границей, о художниках прошлых веков и современных.

Интересно и много рассказывал о Париже и его художниках Федор Константинович Константинов, художник с золотыми волосами и большой золотой бородой. Были еще художники — Федя Богородский[189], футурист. Признает стихи только Маяковского. Нервный, длинноволосый, некрасивый, с твердыми и матовыми (без взгляда) глазами. Невысокий, тонкий, со стальными мускулами, очень сильный. После войны окончит университет, и только после университета — займется живописью всерьез, на всю жизнь. На днях привезет законченный портрет Шуры. Презирает «буржуазную культуру». Говорят, что он талантлив, это возможно, но я не хотела бы, чтобы с ним дружили близкие мне (ну, братья и их друзья) — ни молодежь, ни девушки. Лучше — подальше (в жизни).

Сережа Предтеченский — совершенно другой. Хочет крепких жизненных рамок, каркаса, «заново сделанного». «Даже хотя бы и юнкерского училища, черт его возьми». Хотя бы «даже и там отдышаться от футуризмов, кокаинов и всего прочего». Все, что есть, и все, чего нет, — проходит через него остро и глубоко (Федя по всему скользит на лыжах, иногда срывается и кувыркается). Сережа умен, наблюдателен. Куда бы он ни попал и с кем бы он ни повелся, сам он настоящий, и к нему есть доверие. Федя — несколько кривое отражение Сережи, весь по верху, котильонный резиновый чертик «уйди, уйди», но может и очень раздуться и уплотниться, как шар.

Думала о братьях, о Воронеже, о молодежи, с которой водятся братья. <….> Как они ненавидят все, что выдвигается хоть на вершок из общего уровня. <…> Что-то сделает с вами жизнь, война, и особенно то, что будет после войны? В памяти сейчас вереницы сверстников моих и моих братьев.

Жаль, что не умею писать. Так хотелось бы просто, ясно, верно, широким кругозором просто рассказать о жизни и судьбах ряда людей на протяжении 30-40-50 лет — пока хватит у меня глаз, ушей и рук. Но для этого надо быть, не милой Олечкой, а настоящим человеком. Есть во мне что-то задуманное, но недоконченное. Вроде благого намерения, которым, м<ожет> б<ыть>, и ад мостится. Ну, м<ожет> б<ыть>, и не ад, но как это сказать? Есть материал, но что из него получится — неведомо.

18 мая

О. Бессарабова — В. Виткович

Летом буду жить на даче под Москвой в семье доктора Доброва. Буду заниматься с маленьким Даней (8 лет, сыном писателя Леонида Андреева). Даниил — сирота, остался без матери в момент рождения и вырос в семье Добровых. Первая жена Андреева — Александра Михайловна Велигорская — родная сестра Елизаветы Михайловны Добровой — матери Шурочки. А осенью буду учиться на историко-филологическом факультете на Высших Женских курсах Полторацкой[190] — в Москве.

3 июля. Бутово

Ходили в далекие цветочные моря по зеленым дорогам, говорят, что это Потемкинские дороги, для Екатерины II сделанные.

Солнце рвало и прожигало единственную на небе огромную тучу, как щит, старающийся закрыть солнце.

Туча, облако — темное, края его золотые, а в середине — раскаленные, красные и золотые горны — кратер Молоха, пещера Прометея[191]. Вернулись домой через «окно» — березовую рощу с прямой бесконечной аллеей. Шли всю дорогу по высокому зеленому цветочному валу, среди бескрайних полей клевера, ржи, и чего-то ярко-зеленого. Озимь? Леонид Николаевич (Андреев) и Филипп Александрович (Добров) много, чудесно рассказывали о лесах, полях и реках России, Германии, Италии и Финляндии. О горящем озере, о голубых пещерах, о высоких горах и дальних морях. Никто и цветов не рвал.

Вспоминали юность, первые рассказы Леонида Николаевича, где писал, где читал, где пил, где весело жили, где танцевали, кого бранили, кого любили и как встречались, первые шаги Бальмонта, Брюсова и других. Над ними больше всего хохотали, но не меньше и лаяли, рычали, плевали и ругались, как кто умел и ухитрялся. Об Александре Блоке Леонид Николаевич говорил, как влюбленный, со страхом и преклонением безусловным. «Видел его однажды около Невы, на набережной. Он был очень задумчив и грустен. Я готов был подбежать к нему, как обожающий гимназист, но не решился. Не посмел. Не захотел спугнуть его тишины».

Оглянувшись кругом, остановились и помолчали. Эта минута была, м<ожет> б<ыть>, самая хорошая в прогулке. И потом тихонечко пошли, и только некоторое время спустя, Леонид Николаевич медленно и очень хорошо (просто, любуясь каждым словом) сказал вслух стихотворение Бальмонта «Есть в русской природе усталая нежность»