Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - [203]

Завтра в Мастерскую Ив<ан> Сем<енович> принесет подаренные мне фотографии, они завернуты в газету вместе с моей книгой. В Мастерской он будет с 11 до 4 часов, да и всегда, когда я буду в Москве, и если вечером мне будет некогда заехать к ним, «запомните, пожалуйста, часы — от 11 до 4 часов дня» — я всегда застану его в Мастерской.

10 декабря

Утром в тишине кабинета добровского дома я проснулась поздно и в первый момент испугалась, подумав, что я опоздала на работу к детям, что соседки мои уже на работе и потому такая пустая тишина кругом. Но тут же я увидела над собой огромную раскидистую крону веерной пальмы, а против себя над диваном — «Рай» Константинова и на книжных шкафах химеры Нотрдама.

И замерла в солнечном, глубоком счастье — сегодня увижу Иоанна и могу лежать в этой прекрасной комнате, в ее просторной тишине сколько хочу, и никуда я не опоздала, а вчера был чудесный вечер, как самое невозможное чудо среди белого дня, и наяву был дружеский вечер с людьми — в этот вечер — самыми дорогими и милыми мне.

И я быстро и легко встала, вымылась, оделась, выпила кофе со всякими к нему прибавлениями и долетела до трамвая № 34, и на Рождественку, в Мастерскую ВХУТЕМАСа. Было 12 часов дня. В 2 часа из Мастерской мы пообедали в столовой Госиздата. За обедом (ждали за столиком) я успела записать комментарии к иероглифам записей в записной книжечке Иоанна. После обеда минут 20 посидели мы в условно-пустом вестибюле Госиздата (в затейном богатом купеческом особняке со всякими архитектурными декоративными причудами).

…«Это ничего, что бегут толпами люди в Госиздат и из него на улицу. Этот диван в углу — необитаемый остров, что же, что же, говорите, ради Бога. Я тут совсем сошел с ума, если он и был когда-нибудь».

Только выйдя из круга семьи, общих друзей и знакомых, я — сама своя — и все хорошо, все, что есть, и все, чего нет. Сегодня опять все спуталось и пошло по своим путям, на которых ничего не удумаешь, и не нарешишь, и не устроишь никакими планами. Понадобится месяц-два или — не знаю — чтобы все вошло опять в какую-то свою колею, чтобы было только хорошо и только хорошо, иначе же никак нельзя. Я не знаю, когда приеду в Москву. «Не знаете, когда я буду знать, что вы в Москве? Я сам приеду к вам, — и буду являться, пока не застану вас там, в ваших Долгих Прудах».

— Я люблю вас со всем, что есть в памяти, и без памяти люблю вас. Вы сегодня же, сейчас начнете делать каркас?

— Да, сейчас, сразу же, сейчас.

— Мне пора, мне нельзя опоздать.

Попрощались. (Руки были заколдованы еще в Мастерской.)

— Неужели вы не знаете, как я хотел видеть вас, быть с вами? Я не мог, не хотел начать каркас без вас. Я надоел звонками Коваленским, старшим Добровым. Хотел все бросить и поехать к вам. Но крепко держал себя. Особенно трудно было в солнечные снежные дни. И я уже начинал думать, уже боялся, что что-нибудь случилось, что меня забыли, что теперь «все другое», что кто-нибудь попался вам на глаза, и он… запомнился, что вы его заметили. Да и еще хуже — я — это я-то, черт меня возьми, я боялся, что, может быть, вы удивились бы, если бы я приехал, может быть, вы не хотите, может быть, просто нельзя поехать к вам.

— Странно сейчас. Сферическое, как круглая капля воды в Мастерской, где верх, где низ? Мир сейчас преломленный или собранный в одной точке: вы, сейчас вы. Не вы — свет в окне и в стену лбом, а через вас, сквозь вас — весь мир мой. И больше. Не знаю, что и сказать и как.

— А потом? Сейчас так? А потом?

— О, Господи, да почем же мы знаем и зачем же это, да мое ли, ваше ли дело придумывать? Без вас я могу жить. Наверное, я уже знаю это. Уж и так слишком много от вас, вами, о вас, через вас, и вы сами — ни за что ни про что. Меня, может быть, еще и не было до прошлого года, а сейчас я самая богатая во всем мире. Ни за что ни про что… И разве так уж было бы трудно, если бы в мое «поле зрение» и попали бы другие? Или кто-нибудь?

Заискрился. Стиснул зубы. И оттаял, мгновенно стал кротким от шутки: «Полный купол неба наполнен вашим именем. И кругом — за горизонтом — в волнах другого ничего не видно».

Сегодня день рождения Алекс<андра> Викт<оровича>. Принесла ему толстую тетрадь для стихов. «И полную охапку — целый сноп самых красивых душистых цветов. Это ничего, что на цветы не оказалось денег. Они все равно как будто есть, цветы здесь, в этой вазе, на фисгармонии».

Рассказала Шуре и Ал<ександру> Викт<оровичу>, что в Мастерской ВХУТЕМАСа видела много учеников его — художников с глиняными статуями. А посреди — двух натурщиц, одну почти коричневую, другую почти прозрачную, белую, как перламутр.

Приехала Софья Ал<ександровна> Зегебардт, сестра Фил<иппа> Александровичах Не состарится и в 100 лет, как и ее брат. В самый последний момент сборов, перед отъездом в Долгие Пруды Елизавета Михайловна дала мне выпить вина и чашку крепкого горячего чая, потому что я очень озябла после хождения по магазинам (после Госиздата). Покупала всякие учебные запасы для санатория. Шура успела еще положить в мой багаж розовую, еще горячую душистую ласковую булочку — хлебец. Елиз<авета> Мих<айловна> уложила ее так, чтобы она не помялась.