Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - [16]

Я хочу от вас, русского юношества, трезвости и готовности исполнить свой Святой долг! Вы должны уйти из этой заразы жидовского цинизма!

Мы дошли, Бор<ис> Ал<ександрович>. Вы знаете что? Пойдемте-ка я Вас покажу своему мужу[75]. Мне очень хочется, чтобы Вы его посмотрели, а он — Вас и чтобы Вы посмотрели, как я живу, чтобы Вы не думали, что во мне говорит зависть к кипам, устроившим себе пир во время чумы.

— Вот, Вячеслав, я привела Бор<иса> Ал<ександровича> показать тебе. Он приехал из Москвы, и мы сейчас пришли от Ан<ны> Андр<еевны>. Он привез ей письма от Цветаевой-поэтессы — помнишь, что Анне написала 11 стихов.

Мы в это время мы долго жмем друг другу руки и в упор смотрим в глаза и в начале улыбки превратились в радостный смех, с которым мы прошли прямо в столовую пить чай и ужинать. И просидели до 4 ½ ч. утра. На сон мне Вал<ентина> Серг<еевна> сказала.

— Я глубоко верю, что вы кончите нашими баррикадами.

2-я встреча с Анной Ахматовой [76]

5 апреля 1921 г. Петроград

Мне было очень интересно, смогу ли я встретиться с Анной Андреевной не только как с поэтессой, но и как с человеком. Мне было интересно заглянуть в ее душу и ощутить ее во всю ширь.

Меня значительно смущало отсутствие во мне знаний литературы и поэзии, и очень пугало, если это послужит препятствием к нашей встрече. Меня успокаивало только одно, что во мне есть то, что многие не умеют отдать своему собеседнику — это свою душу и свое внимание к душе собеседника.

С этими мыслями я подошел к дверям кв<арти>ры Ан<ны> Андр<еевны>.

— Войдите! (Ан<на> Андр<еевна> лежит в неглубоком кожаном диване в левом углу комнаты слева от двери. В большой яркой шали, она приподнялась, облокотившись на левую руку и поздоровавшись со мной, опять прилегла на парчовую подушку.)

— Извините, Бор<ис> Ал<ександрович>, — я сегодня устала и решила прилечь отдохнуть. Хорошо, что Вы пришли. А я Вас ждала немного раньше.

(Комната была залита светом заходящего солнца, и желтые лучи его падали через большое окно прямо на Ан<ну> Андр<еевну> и глубокое кресло, стоявшее у столика перед диваном, в которое я тихо опустился.)

— Ан<на> Анд<реевна>, а я вчера был у Срезневских и познакомился с очаровательным Вяч<еславом> Вячесл<авовичем>. Знакомство наше было преинтереснейшим. Валер<ия>. Сергеевна решила, что меня нужно показать Вяч<еславу> Вяч<еславовичу>. Мы разговаривали до 4-х час<ов> утра, и я остался у них ночевать. Мне больше всего понравилось в конце нашего разговора заключение Валерии Сергеевны — она пришла к заключению, что я кончу «нашими» баррикадами.

— Как же это случилось? Валя мне даже не позвонила об этом. О чем же вы говорили и как все это произошло?

Я кратко передал наши разговоры и все, что было.

— Да! Валя всегда очень увлекается разговорами на эти темы. Ее интересуют все события, и она горячо и открыто спорит с профессорами-коммунистами о тех несуразицах, которые происходят с нашей страной.

— Я из разговора с Вал<ерией> Сер<геевной> вынес впечатление, что питерские женщины относятся к событиям и судьбе России очень серьезно и зрело, как настоящие Граждане. Это, по-видимому, характерно для Питера, единственного русского европейского города. В Москве или мне не приходилось встречаться с такими женщинами, или их просто нет. Москвитянки к событиям или равнодушны, или обывательски волнуются — правда, тоже за судьбы России, но это как-то несобранно, по-московски.

— Да! Вы, пожалуй, правы. Здесь в Питере просто больше гражданственности, чем в Москве. А что, Валя Вам говорила что-нибудь обо мне?

— Говорила, но очень мало и сдержанно, несмотря на мое большое желание на эту тему с ней поговорить. Мне было бы это очень приятно, тем более что я очень близко принимаю жизнь каждого культурного человека в этот бесчеловечный век. Ведь теперешние дни, как никогда, обнажили людей. Тяжесть жизни сдернула со всех маску и открыла настоящую сущность каждого. Все стали полулюди-полузвери, полунечто, а настоящих людей, настоящего человека очень трудно встретить.

— Д…а… Вы правы, Бор<ис> Ал<ександрович>, меня многое сначала очень сильно поражало в людях, сначала я не верила мифической метаморфозе, но убедилась в этом — в людях, которые мне были близки и дороги, которым я верила. Все настолько очерствели и измёнились, что становится очень грустно. А Вам Валя ничего не говорила про моего мальчика? Ведь у меня есть сын, 9 лет, и я его не видела вот уже четыре года… Он живет в Казанской губернии[77] в семье моего первого мужа — Гумилева. Вы его знаете? Я очень хотела бы видеть своего сына, но мне очень тяжело подумать о том, что он может меня даже не узнать. Ведь это может случиться? Это так тяжело… А Гумилев — удивительно черствый человек, он живет здесь в Петербурге и ни разу ко мне не зашел[78]. Я его как-то встретила, и мы очень сухо поздоровались, и он ни слова не произнес о нашем сыне.

Марина Цветаева — С.М. Волконскому [79]

Ночь со среды на четверг 31/13 на 1/14 марта-апреля 1921 г.

Дорогой С<ергей> М<ихайлович>, живу благодаря Вам изумительной жизнью. Последнее что́ я вижу, засыпая и первое что́ я вижу, просыпаясь — Ваша книга.