Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - [14]
С Людой мы впервые так говорили в эту встречу. Она стала очень интересная!
Что-то она напишет обо мне. Олечка! Она тоже настоящий человек. Целую крепко. Борис.
12 часов ночи 28/29 марта 1921 (получ.) 4.4.21
<Сверху>: Сегодня 29-го марта получил предписание выехать в Питер для инспектирования Петроградской школы военно-железнодорожных специалистов[65].
Сроком — до 6-го апреля включительно. Могу быть в Петрограде и все выясню о Всеволоде, убит он или жив[66].
Дорогая сестра Олечка! Сегодня получил от тебя письмо от 23.3.1921, где ты пишешь о Всеволоде.
Боюсь говорить о своих предчувствиях в тревожные эти дни Кронштадта[67], когда я сам был на Западном фронте…
Странно, но у меня борются две радости: 1) что Всеволод очень готов был умереть героем, и 2) что он пал — героем!
В сторону лирические отступления! В среду, не позже четверга, на этой неделе еду сам в Питер и узнаю все сам. 95 % за то, что Всеволод жив, т. к. я получил от него открытку, написанную им… правда, — от 10-го марта, во время дежурства в штабе Отряда особого назначения. Не может быть, чтобы так скоро мог выяснить тов. Смирнов, что Всеволод убит, и опустить открытки на следующий день, после его похода на Кронштадт. Открытки те, наверное, были опущены случайно, может быть, даже им самим. Открытка от 10-го марта 1921 года опущена в Питере (видно по штемпелю) — 24 марта с/г. Весь этот материал крайне противоречив, и думаю, я убежден, что Всеволод… жив!
Олечка! Дорогая моя сестра! Я очень устал гореть как солома. Все уже отдано, что можно отдать. Хочется работать — учиться!
Недели через полторы-две приеду в Воронеж с комиссией Желвойск Республики для инспектирования Военно-железнодорожных, что на Петровском спуске против Петровского сквера (в б. Александровском женском учил<ище>.)
<Сверху>: Узнал точно — в первых числах мая, или приеду один вскоре после Питера, смотря по результатам.
Это предположение о поездке наиболее правдоподобно, чем все остальные.
О причинах моего месячного молчания писать в этом письме не хочу. Могу сказать только одно, что жизнь у меня была полной, и в результате я пришел к твердому решению заниматься живописью. Первым начну заниматься с художником Николаем Петровичем Крымовым[68].
Атмосфера для моей работы вне службы будет очень удобная.
Об этом подробно напишу после Питера с радостной вестью о Всеволоде.
Весь дом Добровых переполошился. Все думают, будто Всеволод жив. Одна Елизавета Михайловна несколько раз перекрестилась, что я заметил совершенно случайно, и <вычеркнуто> вздохнула: — «За что?!»
«За III Коммунистический Интернационал!» — твердо прочел я ответ Всеволода.
Филипп Александрович твердо уверен в том, что Всеволод жив:
— Если Всеволод умер, — он умер героем!
— Он был чистый светлый юноша….
— Он шел бескорыстно за идею…
— Честное гибнет в самый ужасный момент…
— Всеволоды с той и другой стороны отдают жизнь под Кронштадтом, а вожди — Ленин — отрекаются от Коммунизма — к свободе торговли — за что бились Кронштадтцы! —
Вот, дорогая Олечка, все в основных чертах, что говорилось по поводу полученного мной от тебя письма.
Валя верит, что Всеволод жив, и говорит, что когда она в своем письме читала Елизавете Михайловне о Всеволоде, то Ел<изавета > Мих<айловна> очень настороженно сказала:
— Валечка, а что-то Борис наш не похож эти дни сам на себя?!
Дорогая сестра Олечка! Этому причины другие… Я ни в чем, ни перед кем не запутался, но многое пришлось переживать за последние месяцы…
Об этом подробно будем говорить. Пока же знай, что не стоит себя тревожить мыслями о Всеволоде до моих достоверных вестей привезенных из Питера. Олечка, дорогая моя, нам ведь всем нужно сняться.
Целую крепко, Володю, папу и тебя. Твой Борис.
<Сверху>: В Питер еду 30 или 31 марта. Пробуду в поездке не больше недели, значит подробное известие могу написать тебе не раньше, чем 6–7-го апреля 1921 года. Получишь письмо не раньше 10–11 апреля. Крепко целую тебя дорогая моя сестра, Олечка, любящий тебя брат Борис.
4-го апреля 1921 г. я зашел в «Дом Искусств», что на Мойке, 54[70], и узнал в канцелярии адрес A.A. Ахматовой[71]. Под вечер я пошел передать ей письма от Марины и Алечки, но не застал ее дома и решил зайти позже.
Часов в 11 вечера я стоял около двери кв<артиры> Ахматовой и, убедившись доносившимися до меня разговорами, что она дома, я тихо постучал в дверь.
— Вы твердо убеждены, что это письмо мне? Заходите, пожалуйста… Это письмо от Марины Цветаевой из Москвы? Подождите здесь, а я пойду прочту. (Анна Андреевна вышла с письмом в соседнюю комнату, а я остался в первой и внимательно ее рассматривал.)
В левом углу ярко горел камин, и возле него у стола сидел глубокий сутуловатый старик и женщина в темно-серой кофточке и синей юбке. Камин золотил лицо. Она глубоко втягивала дым папиросы и оглядывала меня очень внимательно.
