Маргиналы и маргиналии - [20]

Вот так и жила она, как будто присела бочком, второпях, к общему столу. К пиру, так сказать, жизни, на ходу чего-нибудь перехватить: вот разделается со всеми делами и сядет как следует. Дел у нее всегда было полно, особенно чужих. И все сиюминутные, ежечасные, ежедневные… Работа, двое детей, муж Сереженька, мужнина пассия со своим младенцем.

Сизиф и Прометей ведь отчего мучились? Не оттого, что орел и камень, а оттого, что орел и камень каждый день, каждый день, и опять, и опять, и опять. Эти мифы, по моему мнению, как раз про семейную жизнь.

– Вера, не смотри ты на меня! Я прекрасно помню, что мне машину вести.

Она следит за мной, заметила, что я себе наливаю уже в третий раз.

– Давай вот что лучше вспомним. Про цыганку. Ведь все сбылось, можно сказать. Только в какой-то малоинтересной форме. Вот почему всегда так: мечтаешь о чем-то, а сбудется – и одно разочарование. Тебе богатство нагадала – сбылось, причем в особо крупных масштабах. Любе сказала, что пригреет на сердце змею. Пригрела целый змеюшник: двоих детей и мужа с его пассией. Но мне-то было обещано, что я встречу интересного мужчину. Где мой интересный мужчина?

– Она сказала, что ты, Наденька, – самая из нас умная. С этим ты, я знаю, совершенно согласна и наверняка не станешь спорить.

– Да, умная. Но где мой интересный мужчина? Может, мой супруг – интересный мужчина?

Вера тактично молчит. От Веркиного такта мухи дохнут.

Все знают, что мужчины часто женятся на сексапильных дурах, особенно блондинках. Но ведь и с женщинами бывает. Я тому печальный пример. С самого начала догадывалась, что он интересен исключительно в смысле внешности. Такой высокий, такой блондин, прямо нибелунг. Втрескалась. А он глуп феноменально и совершенно на самом себе зациклен.

– Лучше бы он пил, – говорила я потом. – Пьяный проспится, а дурак – никогда.

– Зато он по бабам не бегает. А посмотри на меня, – Люба всегда охотно предлагала посмотреть на нее для нелестных сравнений.

Мы так долго знали друг друга, что не надо было притворяться – ясное дело, посмотришь на подружкины несчастья – и на душе легче станет.

– Любка! Ему-то зачем по бабам, у него уже есть большая любовь: он сам себя обожает и отвечает себе взаимностью. И даже не догадывается, что вообще-то полагается это скрывать.

Для девочек мой нибелунг был литературным персонажем, вроде Онегина или Коробочки. Девочки о нем знали уж такую подноготную – им даже странно было с ним рядом находиться.

– Иногда он примет позу, которую ты нам много раз изображала, или произнесет какую-нибудь, как ты выражаешься, напыщенную сентенцию, так я не могу удержаться и просто давлюсь от смеха. Ужасно неудобно! А почему ты, Надя, с ним не разводишься? – спрашивала Люба. – Ведь ты у нас самая умная!

– Видимо, не самая! – вставляла Вера, надеясь, что мы наконец-то признаем, что самая – она, Вера.

Вера к нашим бабским жалобам не присоединялась, потому что замуж так никогда и не вышла. Я шутила, что если бы нас на картошку не посылали от университета, то она вообще бы девственницей осталась.

– Ну кончай заливать, ну не девственницей же! В наше время так не бывает, – возражала Люба.

– С такими, как Вера? Еще как бывает. Она все обдумывает, все вычисляет, а сама ни тпру ни ну. С ней не происходит ничего. Ни больших событий, ни даже мелких случаев. С живым человеком за полгода больше произойдет, чем с Вероникой за всю жизнь!..

У нее всегда была четкая картина мира: она себя считала точкой, от которой идет отсчет, вроде как от Гринвичского меридиана. Золотая середина. Чем дальше от нее, тем дальше все выходит за пределы разумного. С одной стороны снобизм, с другой – бескультурье. Верка очень уважает культуру. С одной стороны дурацкое самопожертвование, как у Любы, с другой – беспардонный эгоизм. С одной стороны алчность, например, у всех ее сослуживцев и конкурентов, с другой – убогое нищенство.

А Вера – эталон нормальности. Вера говорила: так я не делаю. Означало: делать так нехорошо или, хуже того, рискованно. Или: я этого не понимаю. Перевод: и понимать тут нечего, все это претензии и закидоны. На этом Вера с общими идеями покончила, абстрактных теорий в отличие от меня не разводила. Ее умственные усилия целиком были направлены на конкретное, особенно на сохранение здоровья и экономию. Ей не скучно было два часа потратить, чтобы десятку сэкономить, я тому свидетель.

Она эмигрировала позже нас, когда уже можно было и ездить туда-сюда, и квартиру выгодно продать, и сбережения как-то переправить. Это для меня эмиграция была реинкарнацией, а для нее – вроде как переездом в лучший, более престижный район. В эмиграции почти всякий человек много разглагольствует о разнице между социализмом и капитализмом. Вера сказала, что при социализме мы никогда и не жили:

– Я вас могу заверить как экономист: это было что-то совсем другое. Не знаю что.

А про капитализм она в теории не вдавалась, зато узнала кучу практически полезного, причем узнала гораздо лучше даже и тут родившихся. И дала наша дорогая подруга Вероника на новом месте такого шороху, что гадалке и не снилось.

Люба почти всерьез объясняла ее сказочные успехи цыганкиной ворожбой и колдовством. Я более реалистического объяснения предложить не могу. Да и вообще я в здравом смысле сильно разочаровалась. В молодости я свято верила в логику и в причинно-следственные связи – но нет, не существует в этом мире никаких причинно-следственных связей. Я теперь убедилась, что нет никакой связи между умом и практическим успехом. Большого ума у Веры нет, не было и не будет.