Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа - [34]

.

Если верить мемуаристке, этот донос был безоснователен: «в моем поведении», — утверждает она, — не было «ничего предосудительного». И в подтверждение своих слов она описывает, как мать, которую лионская история возмутила, теперь вмешивается в спор между братом и сестрой: «"Бюсси встречается с моей дочерью в Вашем присутствии, присутствии ее мужа у себя в покоях, она находится на виду у придворных короля Наваррского и всех прочих лиц двора; это не происходит втайне или при закрытых дверях. […]" Король, будучи удивленным, ответил ей: "Но, Мадам, я говорю об этом уже со слов других". Она вопросила: "И кто эти другие, сын мой? Те, кто желают заставить Вас поссориться со всеми Вашими родными?" На этом они расстались, и королева-мать пересказала мне этот разговор, добавив: "Вы родились в недостойное время"». Можно сказать: ловкая мизансцена, в которой Екатерина становится защитницей чести дочери и которая построена на словах, услышанных при других обстоятельствах, почему они и звучат до крайности убедительно. Но как не увидеть, что задача здесь — не столько апологетическая, сколько компенсаторная? Как не увидеть, что ложь (опять же необходимая, по правилам приличия того времени) приводит к настоящему выворачиванию реальности наизнанку: Маргарита на сей раз описывает мать внимательной, заботливой, сострадающей, брата — смущенным, растерянным, врага — разоблаченным?

Дело на этом, разумеется, не закончилось. С одной стороны, взаимные ревность и недоверие в отношениях между братьями были настолько сильны, что их усиливало любое происшествие. С другой, связь между Маргаритой и Бюсси в начале весны 1575 г. была уже вполне неоспоримой реальностью. К маю «храбрый Бюсси», пользуясь обретенной милостью, даже устроил ряд скандалов, вылившихся в его временное удаление от двора. «Я находился вместе с ним, — пишет Брантом, — когда он вступил в ссору с г-ном де Сен-Фалем в Париже. Мы были у актеров, где также присутствовала большая группа дам и кавалеров. Спор возник из-за муфты, украшенной вставкой из черного янтаря в виде двух букв "XX". Г-н де Бюсси сказал, что на ней изображены буквы "YY". И тут же пожелал перейти от слов к делу, но одна дама, которую я знал, обладающая на него большим влиянием, попросила его замолчать и не продолжать ссору, опасаясь скандала, который начинался прямо в ее присутствии и мог бросить на нее тень». Однако просьба осталась невыполненной, и на следующий день между обоими спорщиками произошла дуэль. Бюсси был ранен и хотел продолжить бой, но король приказал бойцам помириться. «Когда г-н де Бюсси вошел в Лувр, чтобы заключить мирное соглашение, нас при нем было более двухсот дворян, — сообщает тот же Брантом. — Король находился в покоях королевы, когда увидел нас входящими. У него это вызвало ревность, и он сказал, что для одного Бюсси это слишком много»[136]

Бюсси был не самым сдержанным кавалером из тех, кого встретила Маргарита в своей жизни. И в этом он тоже соответствовал идеалу дворянина времен Возрождения. Действительно, в обществе, где превыше всего ценили подвиг, мужчина должен был кричать о своей победе сразу же, как только одержал ее, — пусть даже рискуя сразу ее и утратить. «Что дало бы великому полководцу совершение прекрасного и выдающегося боевого подвига, если бы он умолчал об этом и никто бы о нем не знал?» — задается риторическим вопросом Брантом в оправдание нескромных людей, подразумевая здесь, как и в других местах, под войной любовную связь — как и все ему подобные[137].

И Маргарита тоже следовала нормам, требуя сдержанности: женщины нуждались в таковой, когда шли на внебрачную связь, поскольку более всего опасались потерять честь и доброе имя. Тогда эти понятия имели в высшей степени социальный характер. Женщина считалась скомпрометированной не тогда, когда питала любовь к другому человеку, кроме мужа, а когда плотское удовлетворение этой любви становилось достоянием гласности: если любовников заставали, если любовник хвастался, если его видели выходящим из комнаты его красавицы… После этого ее уделом мог стать позор, а часто и наказание, и все это одобряли. Однако королева Наварры была в неоднозначном положении. Прежде всего потому, что наказания она не боялась: наказать ее был вправе только муж, а он этого не делал, в меньшей степени из соображений выгоды, а в основном — из-за равнодушия, поскольку чувство чести было у него не очень развито. Так что она могла следовать собственным склонностям, которые не побуждали ее — и никогда не будут побуждать — таиться. Бюсси был достоин ее, она достойна его: так зачем было стыдиться благородного чувства, которое осуждали только общественные условности, тогда как поэты его воспевали, вся литература возносила до небес, тогда как ее отец и дед жили с любовницами на виду у всех? Если Маргарита не добилась от Бюсси покорности, хотя могла это сделать, будучи выше по социальному положению, то, надо полагать, лишь потому, что нескромность молодого человека по-настоящему не смущала ее.

Кстати, похоже, что, как некогда Диана де Пуатье, побуждавшая короля-отца Маргариты носить ее цвета, она тоже осыпала любовника подарками — знаками любви, шарфами, муфтами, — которые в той же мере символизировали ее власть над ним, в какой выражали привязанность. Во всяком случае, так можно понять некоторые места в сочинении Брантома, которые нуждаются в истолковании, потому что мемуарист поклялся никого не «скомпрометировать» и поэтому не называл своих героев по именам; анализ этих мест надо проводить осторожно, по сравнение его текста с текстом Маргариты почти не оставляет сомнений. Он был знаком, — пишет он во второй книге своих «Галантных дам», — с одной «знатной дамой, каковая была великодушна и щедра [на подарки], ибо скромнейший из шарфов и знаков милости, какие она дарила тем, кто ей служил, стоил пятьсот, тысячу и три тысячи экю, и на них было столько шитья, столько жемчуга, столько украшений, непонятных цифр и букв и прекрасных узоров, что не было в мире ничего красивей». Очень похоже, что эти «непонятные буквы» имели отношения к сочетаниям «XX» и «YY», из-за которых поссорились Бюсси и Сен-Фаль и которые, таким образом, могли быть вышиты Маргаритой собственноручно. Брантом продолжает сообщать ценные подробности амурных привычек королевы (если речь идет о ней), уточняя, что эта дама по преимуществу предпочитала такие хорошо заметные дары «денежным подаркам, [которые] подобают скорей вульгарным женщинам, каковые дарят их своим ухажерам, чем знатным и достойным дамам»