Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа - [30]

Некоторым образом можно сказать, что королева Наваррская вложила в эту речь всю свою личность и все свои тревоги того периода, чувствуя себя, несомненно, тем свободней, что писала не от своего имени, и ей было тем проще, что ее положение и положение ее мужа были во многом похожи. В этом смысле «Записка» вполне очевидным образом подтверждает ее тогдашнюю моральную причастность к заговору «недовольных». Но следует особо отметить оригинальность самого поступка, что историки делают редко: если они не обходят ее молчанием, то нередко довольствуются, как Жан-Пьер Бабелон, похвалами «искусному перу и блестящему уму женщины, которая к тому же жаждала играть некоторую роль». Разве в истории, в которой, как всем известно, хватало женщин, «жаждавших играть некоторую роль», так уж много королев, которых мужья просили бы писать им политические речи в опасный момент? Как соучастие Маргариты, так и просьбу короля Наваррского следует рассматривать, сознавая их уникальность. С удивительной легкостью королева берет слово от имени мужчины (обычно они «оправдываются» сами), забирается вовнутрь мужского «я», отождествляет себя с ним, наполняет его собственными печалями и говорит от его имени, высказывая то, что лежит на сердце у нее самой; на самом деле она «наслаивает» свою личность на его личность (откуда и правдивая интонация, которая прозвучала в речи и была отмечена слушателями), словно не могла найти более подходящего места, чтобы выразить себя, чем эта речь от чужого имени, позволявшая ей говорить «я» и излагать нечто иное, чем она могла бы сделать от собственного имени, короче говоря, быть чем-то иным, чем была она — супруга и сестра заговорщиков. Что касается короля, он сознавал свое невыгодное положение: он знал, что партия проиграна и что он — не великий оратор; ему были известны ловкость и ум жены, и он доверился ее способности найти верные слова, чтобы обратиться к его теще, которой он боялся и будет бояться всю жизнь. К тому же о нем мало кто мог позаботиться: его первые наставники погибли в Варфоломеевскую ночь, а их преемники еще не сформировались либо еще не находились рядом с ним. Но, помимо этих объяснений, непременно надо признать, что Маргарита представлялась ему тогда, как в свое время герцогу Анжуйскому, км к недавно Алансону, настоящей помощницей, способной вытащить (то из ямы, в которую он угодил. Иными словами, если королева воображала себя кем-то иным, чем была, других это перевоплощение тоже убеждало — что подтвердится еще не раз. И если будущий Генрих IV и тот момент сознательно использовал свою супругу, это ничего не меняет, напротив — он использовал ее не так, как пользовался и будет пользоваться своими любовницами, а как он будет использовать своих политических союзников, получая от них то, в чем нуждался, а после бросая их, когда они начинали его обременять.

Успех этой речи задним числом объясняет, почему Беарнец решил обратиться за ее составлением к жене. Д'Обинье, ничего не говорящий об истинном авторе защитительной речи (которого, несомненно, и не шал), должен был признать, что угол атаки выбран ловко: «Король Наварры на допросе отнюдь не старался опровергнуть то, что ему приписывали, а […] стал объяснять свое отчаяние теми горестями, какие ему причинила она [Екатерина]»[120]. Что касается Маргариты, она описывает и «Мемуарах» реакцию мужа и аудитории на речь так: «Господь помог мне составить документ таким образом, что он [муж] остался доволен, л уполномоченные удивились, насколько хорошо подготовлен ответ».

Тем не менее, выступление короля Наваррского, каким бы блистательным оно ни было, имело не больше смысла, чем менее выдающиеся показания Алансона. В самом деле, процесс принцев был несомненно не более чем спектаклем, рассчитанным на то, чтобы запугать их и сорвать заговор. Зато их сообщники были безжалостно наказаны: Ла Моля и Коконнаса, в частности, долго допрашивали и пытали. Фаворит герцога остался непоколебим, признав то, что уже было известно, и заявив, что «готов принять смерть, как только это будет угодно королю»[121]. В последний день апреля заговорщиков вывели на Гревскую площадь «соn lanto concorso di populo che è cosa incredible» [при таком стечении народа, что это казалось невероятным (ит.)], как сообщает итальянская депеша[122]. Умирая, Ла Моль попросил, как гласят бумаги семейства Кастельно, чтобы «оплатили его долги и заплатили его слугам», и повторил то, что уже показал под пыткой: «что Грантри, Граншан и Ла Нокль [Ла Фен] знали о заговоре, что Козимо [Руджиери] ничего о нем не знал. […] После этого он был обезглавлен». Сохранив до конца образцовое чувство собственного достоинства, этот дворянин «был оплакан только народом, каковой пожалел его молодость и красоту»[123].

Гибель того, кто, несомненно, стал ее возлюбленным лишь ненадолго, обращение с братом и супругом, как и все более явный отход короля Карла от руководства государством на сей раз побудили Маргариту окончательно уйти в оппозицию. В следующем месяце она попыталась спасти Алансона и короля Наваррского из Венсенна: «Так как я беспрепятственно покидала замок и возвращалась в него, гвардейцы не могли ни досматривать мою карету, ни просить приоткрыть маски сопровождавших меня дам, поэтому, переодетый в одну из моих фрейлин, кто-то из них двоих мог бежать таким путем. Дело в том, что они не могли сделать это вместе, поскольку охрана была повсюду, но достаточно было одному обрести свободу, чтобы гарантировать жизнь другому. Они, однако, никак не могли договориться, кто же из них должен занять место в карете, не желая более оставаться [в Венсенне], в результате чего мой замысел расстроился». Решительно, союзники у Маргариты редко оказывались достойными ее.