Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа - [28]

. Однако в одном из стихотворений в «Альбоме» маршальши де Рец, посвященном «Королеве Наваррской», есть такое восклицание: «Амур прочно завладел красотой/Царственного цветка», — это могло быть намеком, что надменная Маргарита наконец перестала «напрасно терять» свою молодость «без любви»; наконец, королева сохранит в собственном «Альбоме» стихи, обращенные к некоему возлюбленному красавцу по имени Гиацинт, которым, похоже, и был Жозеф де Бонифас[114]. Что касается Летуаля, он передал совершенно неправдоподобный слух: якобы Ла Моль, умирая, произнес имя королевы Наваррской. Все это несомненно подтверждает, что она его любила, но более ничего не доказывает. Во всяком случае, ясным представляется одно: если Маргарита и стала любовницей Ла Моля, это могло произойти только после Суассонского дела. Ведь если бы она уже тогда находилась в связи с советником герцога и в то же время одним из главных организаторов дела, скорей всего она сохранила бы нейтралитет и не донесла об этом замысле.

Итак, совсем иначе все обстояло в феврале, когда был сплетен второй заговор «недовольных», получивший название «масленичного восстания», или «Сен-Жерменского страха». В этот раз королева Наварры объективно находилась на стороне заговорщиков. Однако была ли она в курсе их замыслов? Она это отрицает: «Гугеноты непрестанно получали об этом вести [о болезни короля], продолжая вынашивать планы бегства от двора моего брата герцога Алансонского и короля моего мужа, о которых на этот раз я ничего не знала». Это утверждение может вызвать сомнение. В самом деле, трудно представить, чтобы Маргарита до тех пор не знала об амбициях брата; однако не забудем, что она была еще недавней союзницей, и, возможно, ей не раскрыли всего масштаба заговора, намного более обширного, чем предыдущий, — за Данвилем стоял весь Лангедок, Франсуа де Лану, который возглавлял многочисленных недовольных сеньоров, называвших себя Publicains, руководил восстанием в Пуату, Монтгомери должен был отплыть из Англии и захватить некоторые крепости в Нормандии, Монбрен, в свою очередь, брал на себя Дофине, что касается принца де Конде, он как раз набирал двадцать тысяч человек в Германии… с другой стороны, если королева здесь лжет, как объяснить откровенность, с какой она несколько позже признает свою причастность к последующим действиям «недовольных» и даже в том, что она проявляла там инициативу?

Когда туберкулез Карла перешел в последнюю стадию, вожди заговора приготовились захватить замок Сен-Жермен, чтобы навязать кандидатуру Алансона в качестве короля. Выступление было назначено в ночь на масленицу (22–23 февраля 1574 г.). В результате бездарности, неорганизованности, плохой координации действий руководителей войска подошли раньше, чем ожидалось, посеяв панику в лагере заговорщиков. «Богу было угодно, — пишет Маргарита, — чтобы Ла Моль открыл заговор королеве моей матери». Возможно, за божественным вмешательством здесь, как и в других местах «Мемуаров», скрывается ее собственное посредничество. В самом деле, не исключено, что она в смякшим попыталась прибегнуть к тактике, которая в какой-то мере оправдала себя в первый раз — и в таком случае можно допустить, что она была не в курсе всего задуманного. Но «Сен-Жерменский страх» отличался от «Суассонского дела». На сей раз Карл был при смерти, и шпионы Екатерины, несомненно, лучше Ла Моля выявили размах преобразований, какие готовились на территории Франции. С другой стороны, совсем неявнее появление нескольких антимонархических памфлетов говорило слабости власти. Поэтому Екатерина взяла дело в свои руки и решила немедленно возвращаться в Париж. «Мы вынуждены были отбыть в два часа после полуночи […]. Королева моя мать пригласила в свою карету моего брата и короля моего мужа и обращалась с ними намного мягче, чем прежде». Что до Карла IX, он остался один со своими швейцарцами к Сен-Жермене — несомненное доказательство, что Корона не чувствовала себя в реальной опасности, — и выехал только следующим утром[115]. Он провел несколько дней вместе с принцами в отеле Рец, в предместье Сент-Оноре, а потом поселился в Венсеннском замке.

Новый месяц выдался одним из самых тревожных. Герцог Алансонский на допросах признался во всем, рассчитывая тем самым добиться прощения для себя и снисходительности к сообщникам[116]; король Наварры был более сдержан. Хотя охрану обоих принцев усилили, всерьез их не стеснили в действиях, поскольку тогда они были, как напомнит д'Обинье, «пленниками без видимости плена»[117]. Они даже довольно легко могли заниматься своими делами, которые тогда носили одно и тоже имя — Шарлотта де Бон, баронесса де Сов, фрейлина королевы-матери, в которую зять и шурин влюбились почти одновременно… Екатерина, которая, конечно, сама устроила это всё и уже сочла, что заговор потерпел полное поражение, позволила Конде выехать в его губернаторство Пикардию и возобновила переговоры с герцогом де Монморанси, потребовав его возвращения ко двору. Но механизм, запущенный заговорщиками, не остановился: 11 марта в Нормандии высадился Монтгомери, восстала Ла-Рошель, волнения охватили и другие провинции. Принцы снова попытались бежать, и на сей раз их просто-напросто арестовали. Их заставили на месте подписать краткое публичное заявление — один и тот же текст для обоих, — в котором они отмежевывались от зачинщиков смут