Марфа Васильевна. Таинственная юродивая. Киевская ведьма - [34]

.

Юродивый Яша (с огромною палкою пробирается сквозь толпу и, подбегая к государю, останавливает его лошадь). Здорово, Васильич! Куда едешь? Что повесил головушку? Знать похороны править не пир пировать!.. Что делать, мое красное солнышко, ведь кажись бы выше тебя и не было, ан нет, на деле-то иначе – есть царь небесный, Который располагает всеми царями земными. Полно же кручиниться, горем не прибавишь, не убавишь. Смотри-ко, у тебя какая семейка! Заплачь ты, так ведь все в голос зарыдают, а уж если зарыдает матушка Русь, так тогда земля застонет, небу жарко будет. Полно, Васильич, молись Богу, и я, грешный, помолюсь за тебя…

Государь. Спасибо, Яша, спасибо, человек Божий! (Обращаясь к боярину.) Выдай ему десять серебряных рублевиков.

Яша (не принимая денег, которые дает ему боярин, и обращаясь к Государю). Спасибо, Васильич! Спасибо за ласку, а денежку сам береги на черный день! Вишь у тебя, кормилец, то свадьба, то похороны, изъян за изъяном… я, батюшка, побогаче тебя – пришел ночью к твоим красивым хоромам, да на крыльце и лег свернулся, а там взошло красное солнышко, встал встряхнулся, да и был таков, и пошел в Божий храм молиться за тебя, да за всю Русь православную. Пойдем-ко лучше к обедне да помолимся за упокой души усопшей…

(Поезд двигается к Вознесенскому монастырю. Яша рядом с государем бежит туда же. Начинается звон во все колокола).

Чрез несколько месяцев после этого печального дня в Новгороде с раннего утра заметно было чрезвычайное волнение: толпы новгородцев спешили на сенную площадь, где, неподалеку от городской тюрьмы, возвышалась виселица со всеми нужными приготовлениями для предстоящей казни; толпы любопытных беспрестанно переходили от двух рядовых столбов к тюрьме и обратно. Солнце еще только поднималось белым шаром на востоке.

Один из толпы. А что, ребята, много ли сегодня будут вешать разбойников?

Другой. А кто их ведает! Говорят, одного, да зато самого главного, что звался атаманом Грозой, а этот десятерых стоит, он ведь был набольший, так ему и надо карачун! Разбей о камень голову, ноги без головы не пойдут.

Третий. Как бы не так! У них, брат, за набольшим нет остановки: повесь одного атамана, выберут другого, убей другого, выберут третьего, и конца не будет.

Четвертый. Ребята, побежим к тюрьме, вишь туда сбежалось сколько народу, знать поведут гуся-то скоро. (Все бегут к тюрьме.)

Тюремщик (бледный, испуганный, говорит народу). Эх, ребятушки! Уж и не говорите: как взгляну на виселицу, так по-за-коже мороз и подерет – не пришлось бы самому попасть на нее.

Голоса в толпе. Что ты, что ты, дядя Еремей! Да про что тебя на виселицу? Ты старик добрый! У того соловья, что грабил проезжих, вероятно твоего поздоровее – ведь он у тебя в клетке.

Тюремщик. Был соловей, да вылетел…

Все (с удивлением). Как так?..

Тюремщик. Да вот как: когда привезли его, проклятого, сюда из белокаменной да посадили ко мне, так он, куда тебе! – притворился таким смиренным, бывало водой не замутит, что заговорит, то заплачет. К нему и утро и вечер ходила какая-то девушка, красавица такая, что и сказать, нельзя; она говорила, что была воспитана с ним вместе; она два раза в день носила ему пищу и всегда бывало, как увидит его, так и зальется как река. Вот я и сжалился над окаянным, выпросил у набольших позволения допускать к нему девчонку, а там и цепи с него сняли. Все шло хорошо. Он по-прежнему вел себя смирно, а вчера, как услышал, что получен указ от великого государя казнить его – избожно перекрестился и, заплакавши, сказал: что заслужил, то и получаю. Куда мне, стало жалко его тогда; вы знаете, ребятушки, я хоть и тюремщик, да ведь добрый человек…

Голоса в толпе. Знаем, знаем…

Тюремщик. Ну вот вечером приходит к нему девушка; принесла порядочную сулеечку романеи и просила передать любезному; я – вы знаете – добрый человек, думаю себе: почему же не дать ему выпить, ведь уж это будет в последний раз перед смертью; отчего не отвести горемыке душу. Взял сулеечку да захватил свою кровную – ендову бражки и пошел к нему; признаться, сам с ним выпил на прощанье и стражникам поднесли. Я порядком отуманился, едва добрался до постели и захрапел. Просыпаюсь нынче: голова словно свинцом налита, каморка так и ходит около меня кругом; я вскочил. вижу, что проспал, испугался, хочу идти – не тут-то было; ноги не слушаются; я к двери, дверь от меня: верно подсыпал чего-нибудь, окаянный! Прихожу к тюрьме: стражники храпят и бердыши из рук выпали – насилу добудился; отпираю дверь, вхожу, батюшки мои! свету Божьего не взвидел: железная решетка в окне выпилена, солома в углу лежит несмятая, а разбойника как не бывало!

Голоса в толпе. Ахти, батюшки! Так он бежал? Вот беда! Опять около Новгорода проезда не будет.

Тюремщик. To-то и беда, что уж старого воробья на мякине не обманешь и его в новгородский лес не заманишь. Проклятый, как на смех, начертил гвоздем на стене: «Прощай, дядя Еремей, скажи, чтобы меня не искали: собрался я в Литву, еду, еду и следу мне нету!..» Так вот какие дела-то… (Тюремщик плачет и, махнувши рукой, удаляется.)

Народ разговаривает и расходится.