Марфа окаянная - [94]

Он вспомнил, как взглянула на него Капитолина. На миг всего встретились глазами, но взгляд невестки пронзил Фёдора таким презрением и чуть ли не ненавистью, что дыхание остановилось и кровь бросилась в лицо. Будто не было его повинней в смерти брата. И потом всё казалось ему, что этот взгляд и у Олёны, и у племянника, ставшего взрослым почти, и даже у подающих на стол слуг. Одна мать смотрела на него иначе, с жалостью и печалью. Но не жалости он ждал, вернее, не только её. Ждал уважения, которого не заслужил, почтения к себе, на которое не имел права, признания за собой права считаться по-прежнему продолжателем гордого рода Борецких. И это желание терзало его сердце своей несбыточностью, невозможностью ничего исправить в прожитой жизни. Он чувствовал, что никому не нужен и даже лучше, если б не вернулся он, а по-прежнему считался пленённым либо павшим замертво в битве с московскими воями.

Фёдор сжал кулаки и заскрипел зубами от бессильной обиды на свою судьбу, и негромкий вой поблизости был так созвучен его состоянию, что показалось ему — то собственная душа стонет. Вой повторился, и Фёдор пошёл ему навстречу. Он совсем забыл про волчонка, которого когда-то привёз с охоты. Увидев волка на цепи, он сразу всё вспомнил и без всякого страха присел рядом, протянув руку, чтобы погладить зверя. Волк отпрянул, клацнув зубастой пастью рядом с ладонью. Звякнула железная цепь. «И на тебе цепь, — пробормотал Фёдор, — и на мне цепь незримая, может, потяжелее твоей...» Он быстро протянул руку и схватил волка за кожаный ошейник. Тот замотал головой, пятясь, рыча и собираясь укусить надоедливого человека, но Фёдор отстегнул от ошейника цепь и отступил на шаг назад.

Волк, почувствовав свободу, тотчас, будто давно ждал этой минуты, потрусил к приоткрытым воротам, выбежал наружу и скрылся в темноте...

В людской Акимка, слопавший за милую душу две миски тюри, уже свернулся калачиком на лавке и крепко спал, убаюканный теплом и негромким разговором. Слуги Борецких почти все разбрелись. Никита тоже ушёл спать в свою невысокую, пристроенную к задней стене терема избу. Настя убрала со стола, сняла с гвоздя оставленный Никитой полушубок, подержала его бережно в руках, вздохнула и набросила на Акимку.

В дверь просунулась Ванина голова.

   — Ты не спишь ещё? — удивилась Настя. — Откуда только силы у тебя, сокол мой, берутся! Меня прислони к этой стенке, я и стоя засну, так умаялась за день.

   — Он тоже. — Ваня кивнул на Акимку, который зашевелился под полушубком и что-то пробормотал во сне. Они с Настей невольно улыбнулись.

Ваня после баньки посвежел. Всё на нём было новое и чистое.

   — Я Волчика не кормил с утра, — сказал Ваня. — Есть что для него?

   — Как не быть, — ответила Настя. — В ведре вон, я с обеда отложила ещё. Небось заждался. Как ты с Никитой на пожар убег, так и выл не переставая. Сейчас только замолк. Уснул, что ли?

Ваня шагнул к деревянному ведру, из которого торчала телячья кость. Потом обернулся к Насте:

   — А Никита взаправду уезжает?

Та не ответила, глаза наполнились слезами. Ваня потупился.

   — И меня с матушкой бабушка гонит, — сказал он с печалью.

   — Как так? — не поверила Настя.

   — Боится за меня. Я ведь для великого князя сын врага лютого, хоть и нет уж у меня батюшки.

   — Эх, ещё одна беда... — Настя вконец расстроилась.

   — Может, это я виноват во всём, беду накликаю на себя и других? Так мне давеча одна... один человек сказал...

Настя лишь рукой махнула, вытирая слёзы краем передника.

   — А волк твой как же? — спросила она. — С собой, что ль, возьмёшь?

   — С собой. Без Волчика я не соглашусь ни за что. Он меня от кого хошь защитит.

   — От судьбы, соколик мой, разве кто защитит? — тяжело вздохнула Настя. — Ну да ладно. Не на край же света уйдёшь, поблизости останешься. Я для тебя каждый день кочерыжечки буду припасать. Да Марфа Ивановна и пары дней без тебя не вытерпит, назад позовёт, что я, не знаю разве её!

Ване слышать это было приятно. Он и в самом деле поверил, что идти жить к деду Якову Коробу его посылают как бы понарошку. Он успокоился, взял ведро и пошёл к двери.

   — Вёдрышко там же и оставь. Я с утра заберу.

Ваня кивнул и вышел в ночь. Прислушался. Никакого воя, о котором говорила Настя, слышно не было. Он зашагал к будке.

   — Волчик, Волчик! — позвал он.

Цепь не звякнула, как обычно, и это было непривычно и насторожило Ваню. Не заболел ли Волчик?

Он поднял цепь, потянул её на себя, не чувствуя сопротивления. Конец цепи повис в воздухе.

   — Ваня! — прозвучал голос рядом. — Это я его спустил. Пусть не мается на цепи, нехорошо, тяжко это для души звериной и человечьей.

Ваня узнал Фёдора. До него дошёл смысл сказанного, сердце захлестнула обида. Он подскочил к дяде и толкнул его обеими руками, крича:

   — Ты давно шкуру с него спустить хотел! Ты трус! Только на слабых нападаешь! Из-за тебя батюшку!..

Он захлебнулся сдавленным рыданием и побежал в сторону конюшни.

Фёдор от неожиданно сильного толчка упал, ударившись о землю раненым плечом. Он застонал от боли, но Ванины слова были больнее, и Фёдор заслонил голову руками, словно защищаясь от них.