Марфа окаянная - [29]

   — Кормишься чем?

   — Сбитень варю.

   — Вот и не суйся, — отказал Саврасов и повернулся к писарю: — Этого не пиши.

Расстроенный Савелий переминался с ноги на ногу, жалобно поглядывая на сотника и надеясь, что тот переменит решение. Тимофею стало жаль соседа. «Куда уж мне...» — подумал про себя.

   — Звать как? — услышал он вопрос Саврасова и встрепенулся.

   — Трифонов Тимофей.

   — Кормишься чем?

   — Ткач я.

   — Это нам без пользы, — проворчал сотник. — Увечья имеешь?

Тимофей покосился на стоящего неподалёку однорукого и невольно усмехнулся. «Про увечья пытает, а сам калеку взял!»

Саврасов перехватил его взгляд.

   — На Потаню Казанского засмотрелся? Потанька, подь сюды! — Однорукий тотчас оказался рядом. — Ткач вон в тебе сумневается. Покажи-ко себя.

Тот, не говоря ни слова, почти без замаха двинул Тимофея кулаком в лоб. Потемнело в глазах, голова загудела, как пустая лохань. Тимофей тряхнул головой и попытался ответить ударом на удар, но однорукий шагнул в сторону, и его твёрдый как камень кулак обжёг Тимофеево ухо, мгновенно начавшее краснеть и пухнуть.

Саврасов захохотал:

   — Ай да Потаня Казанский! Даром что без руки — один десятерых стоит!

Однорукий, воодушевлённый похвалой и видя, что сотник его не останавливает, заходил уже с другого бока, намереваясь третьим ударом свалить Тимофея с ног. Их уже окружила толпа, гиканьем и гоготом поддерживая Потаньку. Тимофей заметил мельком полные страха глаза Савелия. Обида и злоба закипели в душе — на увёртливого калеку, на хохочущего Саврасова, на толпу мужиков, на жизнь свою, пошедшую чёрной полосой. Он подпустил однорукого поближе и, опередив на мгновение его замах, с каким-то звериным стоном ударил соперника в тощий живот. Лапти Потаньки оторвались от земли, и сам он, подломившись в воздухе, рухнул в грязь и остался лежать неподвижно.

Толпа затихла. Кто-то бросился хлопотать над одноруким Потанькой, приводя его в чувство.

   — Тимофей Трифонов, говоришь? — мрачно переспросил Саврасов, помолчав. — Конь есть у тебя?

   — Нет.

   — Без коня не беру.

Сотник отвернулся. Писарь, обмакнув костяное писало в глиняный пузырёк с краской, вопросительно глядел на него.

К Тимофею подбежал Савелий:

   — Трифоныч, однова живём, бери мою кобылицу! Воротишься из похода — сочтёмся. Бери, говорю!

Тимофей не отвечал. Его ещё мелко лихорадило после драки. Никакой поход, никакая добыча не были сейчас по сердцу.

Саврасов повернулся к нему:

   — Ну так как? Уладил с конём? Гляди токмо, чтоб до новгородских рубежей кляча не издохла. Там-то получше выберешь. Коли жив останешься...

Тимофей всё ещё молчал. Савелий толкнул его в бок.

   — Ну? — нетерпеливо спросил Саврасов.

   — Уладил...

Сотник махнул писарю:

   — Вписывай: сын Трифонов Тимофей...

Воевода Данило Дмитриевич Холмский возвращался от великого князя в свой терем, тяжело покачиваясь в седле. Ехал медленно, почти шагом, по сторонам не глядел, погружённый в свои думы. Чуть поодаль за ним следовал стремянный, сдерживая резвого неподкованного коня, чтобы тот не ровен час не вырвался вперёд знатного воеводы.

Давно отзвонили к вечерне, и солнце уже отыграло на невысоких куполах церквей. Москва затихла. Лишь изредка лениво полаивали собаки да кое-где во дворах прочищали горло петухи. В такие минуты хорошо думалось, и в голове Холмского рождались планы будущих сражений, о которых ещё и ведать не ведали обречённые города.

В свои сорок пять лет он обладал огромным военным опытом и в полной мере раскрывшимся врождённым талантом полководца, что делало его незаменимым среди прочих воевод великого князя. Он хорошо знал себе цену, был горд и даже в присутствии Ивана Васильевича держался с суровым достоинством, в то время как другие князья и бояре не стеснялись выказывать государю нижайшую свою преданность. Знал, что Иван относится к нему настороженно, недолюбливает, жалует и приближает к себе, по мнению Холмского, не тех, кого следует, и люди эти ни мужеством, ни прямотой, ни честностью Данилы Дмитриевича не обладают. Но всё та же гордость мешала Холмскому даже себе самому признаться в обиде на московского государя за нежелание воздать должное его заслугам. А переметнуться, перейти на службу к другому, хотя бы к земляку тверскому, великому князю Михаилу Борисовичу, — этого и в мыслях никогда не было!

Сегодня великая княгиня Мария Ярославна согрела душу. Улыбнулась, подошла, поговорила ласково, спросила о сыне. Суровый Данило Дмитриевич оттаял, смутился. Постеснялся могучего своего роста рядом с маленькой Марией Ярославной, утробно-басовитого голоса. Так и опустился бы на колени перед ней, как перед покойной матушкой когда-то.

А сын Андрей в Новгороде Великом, ещё не вернулся, хотя пора бы. Самим государем послан с поручением. Озадачен был Данило Дмитриевич этим поручением: жалованную грамоту доставить Борецкому Дмитрию. За какие такие заслуги? Его Иван Васильевич и не видывал никогда, а по разговорам — наипервейший враг, сын Марфы окаянной, которую в церквах хулят. И его-то жаловать боярином государя Московского!

В последнее время многие действия Ивана были Холмскому непонятны. В невесты себе берёт царевну греческую. Такая ли уж нужда — на гречанке жениться? Как-никак русского наследника имеет уже.