Марево - [9]

На их возню залаяла собака, но скоро замолкла, и только яркие, дрожащие в своем свете звезды, казалось, спускаясь с неба, светили сверху. Чудилось Тоне, что кто-то сильный, отрешив от всего, возносит ее к этим далеким звездам с пыльной земли…

Утром первое время провожал Василий, лохматый, пахнущий степью, махрой, странно близкий и далекий в одно и то же время. Не доходя поселка, отстал, на прощанье крепко прижав к себе. Дальше шла одна. В утреннем густом, снизу лиловатом тумане еле обозначалось полотно железной дороги… Едва дошла до плетней с высокими придорожными лопухами, как силы вдруг оставили, и Тоня упала головой прямо в пыль, упираясь голым локтем в конский навоз. Плача, говорила:

— Мерзкая, дрянная, вся в сестру! Та, как собака, таскается. И я такая же…

* * *

Вера, не найдя с утра, с кем бы отвести душу, отправилась на станцию. На платформе, кроме зеленого пустого бака для воды да спящей в его тени собаки — пусто.

— Можно диву даться, — рассуждает про себя Вера, — будто нарочно людей спрятали.

Посмотрела наверх, но ничего не увидела через свои стекла. Собралась продолжать путь, как окликнул Шильдер:

— Не боитесь солнечного удара?

Говоря, выскочил через окно.

— Конечно, нет, глупости… у меня волосы густые. Вы что без фуражки вылезли — у вас лысина.

— Ничего: зеркальная поверхность — лучший отражатель.

Смеются.

— Как ваша самогонка? — спрашивает Вера.

— Спасибо, пока не пробовал. Помешали… то-есть рядом роды были. Превосходительная акушерка была.

Вера не понимает.

— Генеральша эта, — поясняет Шильдер, — при родах она редкий гость, больше о воинстве херувимском заботится. Конкуренция нашей повитухе. Нагуляет девка и к ней. Верно, извините, которую калечит.

— Вы бы, Шильдер, вместо чем пьянствовать, хоть бы здесь поработали.

— Рекомендуете акушерством заняться?

— Перестаньте, прекрасно понимаете. Нет, с калечием… Вероятно, редкий день вензелей не рисуете?

— Спасибо, Вера Алексеевна, на добром слове. Пью я, право, не зря. Из-за отсутствия радости. Красно сказано? Что делать, но по-моему радость должна быть большой, своей собственной, этак, чтобы всего перетряхнуло, либо радостью коллектива, где твое я — ничто, песчинка. Здесь ни того ни другого. Скучно живут. И мы с вами, что ни говорите, скучно живем. Поэтому люди скотинятся, пьянствуют. Еще находят выход в половом экстазе — ведь другие пути все заказаны.

— Пустое, — режет Вера.

* * *

Вечером в Гайворово вернулся Салов с компаньонами. Прикатили они на тройке. Салов долго кричал на Клавдию Петровну, а та плакала. Попадья старалась узнать у генеральской девчонки, с десять морковок дала. Но так-таки ничего не выведала:

— Дура ты, простоволосая…

У Тони болит голова. Разделась, легла на кровать и наблюдала за Верой. Ей все равно, что та укладывается.

— Завтра я от тебя уезжаю, — говорит Вера, сидя в одной рубахе перед раскрытой корзиной, — сил моих нет на твое безделье смотреть, ни на твоих дражайших родственников. Ты не обижайся.

— Я не обижаюсь, к тебе заглянуть можно будет?

— И можно и должно. Увидишь, как люди живут… У тебя, что вчера, то и сегодня: ешь, спишь, дышишь, потом опять спишь, дышишь, ешь…

— Нет, Вера, ты всего не знаешь…

Замолчала, слов нет объяснить. Будет не то… Уже вяло кончила:

— Со стороны все иначе. Когда думаешь двинуться?

В окне появляется испуганное лицо Корнуева:

— Товарищи, сейчас Еремеев Машотина пристрелил…

— Как! — подбежали к окну.

— Не знаю, что промеж них вышло… Только из конторы выскочил Машотин и бежать по улочке. «Помогите» — кричит. Сзади Еремеев с револьвером. Машотин на повороте споткнулся. Еремеев сзади подбег и в упор… Нет, уж как хотите, а надо ему сказать, что никакой возможности нет. А то бы город запросить? Ну, почто человека убил?.. Добро бы еще мужика, а то мальчонка совсем.

— Нет, — сухо говорит Вера, накидывая на плечи платок, — нельзя, Корнуев. Должна быть, дисциплина. Когда уляжется, я с ним поговорю… Даю вам слово. Я давно собираюсь.

Корнуев отходит от окна, сокрушенно махнув рукой:

— Ну, как хотите, собирайтесь хоть три года. А я все же съезжу, авось разузнаю…

И когда ночью в степь уходит бесконечно тяжелый поезд с углем и мешечниками, на одну из его площадок взбирается машинист с водокачки…

Тоня сбегала посмотреть. Вернувшись, долго навзрыд плакала. Очень жалко — такой молоденький. Вера очень расстроена. Даже говорит про себя. Увлекшись, не замечает, как пожимает плечами, подымает руки — подготовление к разговору…

В это время Салов уже лежит на кровати. На коврике перед ним стоит Клавдия Петровна:

— Зачем ты только сделал! И так тебя хают, только и слышишь: вон, власть, вон, какова, вон Еремеев… А ты…

— Молчи, и без того голова трещит. Спать буду, уйди…

Но Салову не спится, и генеральша его поит парным молоком.

— Ехать мне пора, вот что! Нельзя тянуть, еще схватят. У этого мужичья лапы цепкие.

— Возьми с собой.

— Куда?

— Все равно, с тобой бы…

— Э-эх, оставь, мать. Повидались — хорошо. Подработал — того ладней. Через два дня — айда, овидерзейн. Поднажму еще с ребятами. В Раменском еще не был. Ну, да ладно, спать…

На другой день у Зубко, что живут бок-о-бок с попом, гости: старшая дочь, проневестясь два года, сходит с рук. В маленькой комнатке много народа. Душно. Пахнет жженой бумагой от китайских фонариков — наследия усадьбы, повешенных посередине комнаты, то и дело загорающихся. На столе стоит блюдо с кусками вареной говядины, свинины и курицы. На полотенце груда кусков пирога, белого хлеба, рядом масло, сотовый мед и в широких горшках самогонка. Пока нет музыки, гости сидят вдоль стен. Музыка — лучший гармонист в местечке и Шильдер со своим кларнетом. При первом звуке — танцы. Собственно в течение всего вечера танцуют одно и то же. Барышень больше кавалеров.