Маресьев - [37]

О том, как проходила операция, читаем в воспоминаниях Маресьева: «Хотели мне сделать только спинномозговой укол, но этот наркоз на меня не подействовал. Укол местного обмораживания тоже не берет. Профессор даже удивляется, и тогда решили делать операцию под общим наркозом. Накрыли меня маской и стали поливать на нее эфир, я должен был дышать эфиром. Сестра мне посоветовала глубоко-глубоко дышать. Как только я глубоко вздохнул, мне сразу же ударило в голову, я махнул рукой, маску сбил, капля эфира попала мне в рот, меня стало тошнить. Профессор ругается на сестру: „Что же вы не можете удержать маску!“ Опять наложили маску. Мне стало так нехорошо, я кричу: „Снимите, дайте мне хоть немножко пожить!“ Сестры плачут, профессор ругается. Ну, а потом мне немножко приподняли маску, я глотнул свежего воздуха, и все пошло, как следует. После операции я проснулся со слезами. Ноги у меня очень болели».

Но плакал Маресьев не только от физической боли. Боль была, скорее, душевная. Ампутация спасла ему жизнь, но оставила без ступней. Это означало — списание подчистую на землю и расставание с небом навсегда. Кроме того, он теперь инвалид, лишний человек в жизни. Кому он нужен такой увечный? Обретая крылья, Маресьев не обрел семью. Получилось, как в той песне, «первым делом, первым делом — самолеты, ну а девушки, а девушки потом». Но, скорее, не встретилась на его пути та единственная и неповторимая, ради которой он мог бы, как Валерий Чкалов, совершить дерзкий пролет на «ястребке» под мостом… Однако все, что ни делается, всё к лучшему. Хорошо, что остался холостяком. А то бы стал для молодой жены обузой. Пока же эта тягостная забота ляжет только на мать, которая любым его примет. Хоть безногим, хоть безруким…

Тяжелые были эти раздумья в те однообразные госпитальные дни и ночи. Закинув руки за голову, Маресьев часами смотрел в высокий, покрытый тонкими трещинками, потолок. Разговаривать ни с кем не хотелось. Зудели начинавшие заживать после операции раны. К этому зуду, доходившему до сердца, добавлялись громкие, как ему казалось, разговоры выздоравливающих. Они, будто специально, чтобы завидовали, рассказывали о том, какая на улице погода да каких красивых девушек там видели… Ночью было легче — для сна и снятия боли Маресьеву кололи морфий. Но все равно он засыпал с наворачивающимися слезами и тягостными мыслями о своей безногости…

— Смотрю я на тебя, Алексей, и вот что, дружище, тебе скажу, — начал как-то разговор с Маресьевым сосед по палате, уже в годах батальонный комиссар. — Да, подрезали тебе крылышки, но главное, что ты жив. А если жив, значит, будешь опять с крыльями. Ты, я вижу, человек сильный, с характером…

Годы спустя Маресьев с теплотой вспоминал о своем соседе по палате: «Огромной душевной силы был этот человек. И сделал он для меня, как позже понял, многое. Один только пример. После ампутации ног меня на ночь кололи, давали успокаивающее. А это не что иное, как наркотики. Он мне говорит: „Алексей, от такой поддержки надо отвыкать, погибнешь“. И тогда я сказал врачам: „Хватит успокаивать“».

Действительно, комиссар, как нельзя кстати, оказался рядом с Маресьевым. Именно он морально помог ему в трудную минуту выстоять и поверить в свои силы. Постепенно стали заживать и раны, с их заживлением шло и привыкание к тому непривычному состоянию, в котором Маресьеву предстояло находиться постоянно.

Навсегда в сердце Маресьева осталась и молодая медсестра, совсем еще девчонка Евдокия Коренкова. Она в те дни находилась рядом с летчиком. Годы спустя Евдокия Ивановна Коренкова вспоминала: «Летчика Алексея Маресьева привезли в госпиталь под вечер, ранней весной 1942 года[21]. Это теперь все про него знают — народный герой! А тогда — просто несчастный 22-летний летчик[22], самолет которого сбили фашисты. За те несколько недель, пока чудом спасшийся Алексей добирался до своих, он сильно обморозил ноги, началась гангрена. И когда привезли в госпиталь, парень находился в очень тяжелом состоянии: ноги совсем почернели, вся палата сразу заполнилась тяжелым запахом гниения. Вопрос о том, чтобы спасти конечности, уже даже не ставился — только ампутация. Я выхаживала Алексея сразу после операции, кормила с ложечки, утешала, когда у него началась обычная для таких больных депрессия. Алексей все время твердил, что обязательно будет летать, вернется в авиацию. Конечно, мы успокаивали мальчишку как могли, но словам его тогда не верили… И он — вот настырный! Своего добился! После выписки Алексей уехал. Обещал навещать нас, но ведь была война… В госпиталь он заскочил еще только один раз — когда ему дали Звезду Героя. Похвастался, что снова разрешили летать…»

Третьего июля Маресьеву сняли швы с заживающих ран. Тогда же он спросил Теребинского:

— Профессор, я летать буду?

Теребинский не мог дать твердый ответ, но тем не менее обнадежил пациента:

— Это дело не мое, мое дело так тебя отремонтировать, чтобы ты через протезы все чувствовал бы.

О Теребинском Маресьев позже скажет так: «Всю жизнь буду с особой любовью о нем вспоминать. Ему я обязан тем, что остался живым. Мое положение было очень серьезным — влажная гангрена обеих ног. Врач сомневался, вынесу ли я сложную и тяжелую операцию, которая мне предстояла. Но все же он решился и ампутировал обе ноги ниже колен».