Марат - [46]

Марат в ту пору стоял за политическое сплочение, за объединение всех сил против абсолютизма. Но свойственная ему проницательность не обманывала его. Даже в ранние дни революции, когда Мирабо еще носила на руках молодежь, когда в Учредительном собрании гром оваций перекрывал раскаты могучего голоса трибуна, Марат относился к нему с недоверием. Такое же недоверие он проявлял и к «герою Нового и Старого Света» — Лафайету, избранному после 14 июля начальником национальной гвардии и пользовавшемуся громадной популярностью.

Литератор с улицы Старой голубятни, доктор Жан Поль Марат, не являвшийся ни членом Учредительного собрания и не занимавший никаких иных, ни официальных, ни выборных, постов, мог оказывать какое-то воздействие на ход революционного процесса только через посредство других.

Группа левых депутатов Национального собрания— ле Шапелье, Барнав, Рабо де Сен-Этьен и другие, сознательно обособившиеся от «кумиров толпы» — Мирабо и Лафайета, — казалась ему для этого наиболее подходящей.

Марат в эти месяцы обращался с рядом писем к официальным руководителям первого представительного учреждения — председателю Генеральных штатов, председателю Национального собрания, к Генеральным штатам в целом, ставя перед ними ряд важных вопросов политического и социального законодательства. Но он, конечно, понимал недостаточность этой формы воздействия. Кто знает, дочитывались ли эти письма до конца? Марат был в этом не уверен.

Насколько тесны были личные связи Марата с названными выше левыми депутатами — сказать трудно. Не сохранилось писем, которыми они обменивались, но известно, например, что Марат находился в переписке с ле Шапелье. В своих публичных выступлениях он не раз хорошо отзывался о Барнаве. В июне 1790 года он называл его в числе достойнейших наряду с Робеспьером, Петионом и другими. Даже в конце августа того же года, когда Марат публично, на страницах своей газеты, назвал Барнава «двусмысленным патриотом», он еще не рвал с ним окончательно и оставлял дверь открытой. «Для чести человечества я льщу себя надеждой, — писал Марат, — что мои опасения не имеют основания, что Барнав является только непоследовательным, что его легкие головокружения пройдут и он никогда не вынудит Друга народа к печальной необходимости запечатлеть на его лбу клеймо позора».

Эти слова показывают, что по отношению к отдельным членам этой группы Марат сохранял доброе отношение даже год спустя после начала революции.

Но, по собственному признанию, его связь с группой делегатов в целом была кратковременной и длилась не более шести недель. Он «очень скоро убедился, что их кажущаяся никчемность зависела от совсем других причин, а не от недостатка просвещения».

Его. зоркий взгляд сумел различить в многочисленном и пестром составе депутатов Национального собрания подлинных защитников демократии. Замечательно, что уже осенью 1789 года, когда имя Робеспьера было еще ничем не знаменито и большинство депутатов Собрания, а вслед за ними газетных хроникеров равнодушно оставляло его выступления без всякого внимания, Марат сумел должным образом оценить депутата от Арраса. В ноябре 1789 года Марат писал о Робеспьере, что «его имя всегда будет дорого для честных граждан». Марат не раз давал самую высокую оценку гражданским добродетелям Робеспьера в 1790-году. В одной из своих статей о «его называл «единственным депутатом, который, по-видимому, исполнен великих принципов и является, пожалуй, единственным патриотом, заседающим в сенате…».

За пределами Учредительного собрания Марат одобрительно оценивал журналистскую деятельность Камилла Демулена, издававшего тогда передовую по взглядам газету «Революции Франции и Брабанта». Видимо, осенью 1789 года, как это явствует из переписки, у Марата установились непосредственные дружеские отношения с Демуленом. Марат ценил талант остроумного журналиста и в главном одобрял политическую линию «генерального прокурора фонаря», как именовал себя Камилл Демулен. Правда, для Марата уже тогда были очевидны легкомыслие и непоследовательность «молодого собрата по оружию», и он порою журил его за это. Демулен же в эти годы относился к Марату с уважением и симпатией, нередко переходящей в восхищение.

Но Марату нетрудно было понять, что ни связи с влиятельными депутатами Собрания, ни сотрудничество с популярными журналистами, даже если бы они были прочными и тесными — а на деле было не так, — не давали ему возможности придать революции должное направление. Нужно было что-то иное.

Как и большинство парижан, Марат принял участие в революционных событиях 13–14 июля. Он позднее рассказывал, что в ночь на 14 июля ему удалось привлечь на помощь народ и остановить на Новом мосту отряды драгун и немецкой кавалерии, двигавшиеся к кварталам Сен-Жермена и Сент-Оноре. Марат придавал большое значение проявленной им инициативе, ему казалось, что, задержав отряды драгун на мосту, он тем самым немало повлиял на последующее развитие вооруженной борьбы между восставшим народом и правительственными войсками.

Может быть, в оценке значения этого ночного эпизода Марат допустил преувеличение. Участникам битвы нередко представляется, что тот пункт, где они сражаются, является самым главным. Марат был храбрым участником славных июльских дней 1789 года. Но вряд ли это можно считать каким-либо подвигом. В те исторические дни почти каждый из жителей столицы, если он не был трусом или слугой деспотической власти, оказывался втянутым в могучее народное движение. Марат был лишь одним из многих.