Мао Цзэдун - [17]

30-й полк маньчжурской армии фактически перестал существовать. После бойни начались погромы гражданского населения. Через три дня члены местной религиозной миссии насчитали на улицах города более восьмисот трупов маньчжуров, «возле одного только двора их было свалено в кучу около пятидесяти».

Повсюду висели листовки с призывами продолжить начатое. «Под игом пришедших с севера кочевников, — говорилось в одной из них, — потомки священной династии Хань были вынуждены спать на хворосте и есть падаль». Другая пламенно призывала: «Маньчжуры правили нами, как тираны: жестоко и безрассудно, облагая непомерными поборами, разлучая семьи. Все помнят, что когда они впервые ступили на нашу землю, то вырезалось население целых городов, пощады не было даже детям… Для нас будет позором не отомстить за несчастья, выпавшие на долю предков. Пусть собратья повсюду поднимутся на помощь революционным силам, и мы стряхнем с себя кровопийц… Сегодня само Небо посылает нам эту счастливую возможность. Не воспользоваться ею сейчас означает вновь терпеть и терпеть. Доколе?»

Страны мира были весьма сдержанны в оценках. Лондонская «Таймс» сообщала, что большая часть китайской интеллигенции безоговорочно поддержала революцию, тут же лаконично добавляя: «Мало у кого найдется сочувствие к окружившей себя евнухами и другими варварскими пережитками продажной и изнеженной маньчжурской династии».

Современнику тех событий было трудно отдавать себе ясный отчет в том, что на его глазах творилась история, что мятеж в Учане являлся провозвестником кардинальных перемен, на пороге которых стояла древнейшая и самая многочисленная на земле нация. Никто и не пытался предсказать крах системы, без всяких изменений существовавшей с дохристианских времен, то есть намного дольше, чем любая другая в истории человеческой цивилизации. На протяжении еще нескольких недель Европа по привычке считала, что императорский дом выстоит и, как это уже неоднократно бывало в прошлом, усмирит мятеж.

Правда, несколько упали в цене банковские облигации китайского правительства, но финансовые биржи отнеслись к этому скорее благосклонно: торговавшим с Китаем бизнесменам понижение было на руку. Даже издававшиеся в Шанхае на английском языке газеты безжалостно сокращали первые заметки о революции, освобождая место для тех, кто писал про итальянские бомбардировки Триполи, про убийство в Новочеркасске князя Трубецкого, про болезнь девяностолетнего баварского регента Лютпольда, подхватившего на охоте простуду, или повествовал о «самой блестящей свадьбе года — между графом Перси и леди Гордон Леннокс, — состоявшейся в соборе Святого Петра на Итон-сквер».

Весь драматизм ситуации ощущался лишь в самом Пекине. Усилили охрану вокруг дворца наследника престола, улицы патрулировала императорская кавалерия. На маньчжур-скис семьи провинция открыла настоящую охоту, а женщины-маньчжурки, забыв про сложные шпильки для волос и туфли на высоком каблуке, срочно примеряли традиционные костюмы китаянок.

Во время этих событий Мао находился в Чанша, куда прибыл шестью месяцами раньше на крошечном речном суденышке из Сянтаня. С собой он привез рекомендательное письмо своего учителя, который помог ему убедить отца в необходимости продолжить обучение.

Еще до своего отъезда Мао слышал, что Чанша представляет собой «прекрасный город с множеством жителей, бесчисленными школами и великолепным дворцом губернатора». И все же вид, открывшийся с борта пароходика, неторопливо спускавшегося по течению реки, превзошел все его ожидания. «Прямо из воды поднималась сложенная из благородного серого кирпича высокая стена, имевшая у основания не менее 50 футов толщины». Она тянулась вдоль берега примерно на две мили, а на водной глади перед нею покачивались сотни джонок. Вглубь стена с высившимися пятнадцатиметровыми башнями уходила миль на восемь, окружая город наподобие средневековой крепости; ширина ее была достаточной для того, чтобы рядом могли проехать трос всадников. В каждом квартале стену прорезали массивные ворота, находившиеся под охраной полиции: темно-синие тюрбаны, короткие военного покроя плащи с красными воротниками и широкими рукавами, просторные хлопчатобумажные штаны, схваченные поясом. Вооружение стражей составляли копья, алебарды, трезубцы, двуручные мечи, а также кремневые и фитильные мушкеты.

Пространство внутри стены являло собой скопище крытых серой черепицей крыш, прорезанное подобными темным туннелям узенькими улочками, ведшими к центру города. В воздухе стоял смрад от нечистот. За лишенными окон стенами дворов крылись роскошные, утопавшие в цветах особняки с элегантной черного дерева мебелью и редчайшими, писанными на шелке свитками. Были в городе и два конфуцианских храма под желтой черепицей, с тиковыми колоннами, окруженные древними кипарисовыми деревьями.

Торговый район днем превращался в огромный, крытый бамбуковыми циновками рынок: владельцы убирали легкие ставни своих лавок, над которыми на черном лаковом фоне были золотом выписаны манящие надписи, и зазывали покупателей.

Ни машин, ни велосипедов, ни рикш жители не знали. Люди состоятельные передвигались в паланкинах, а единственным видом пассажирского и грузового транспорта являлись одноколесные тачки. С утра до позднего вечера по городу слышался пронзительный визг их несмазанных осей: к джонкам на реке везли уголь, соль, сурьму, опиум, шутихи для фейерверков, ситцы, хлопок, лекарственные травы. Носильщики тащили бамбуковые коромысла с ведрами, полными воды из Песчаного источника, что находился у Южных ворот. На все лады расхваливали свой товар мелкие торговцы, поднимая невообразимый шум деревянными трещотками и медными колокольчиками. Продавец засахаренных фруктов мерно бил в небольшой гонг и с тягучим хунаньским акцентом гундосил: «Мои сласти помогут глухому, заставят плясать хромого и вернут зубы старику». То и дело на глаза попадались темно-синие халаты даосских монахов или шафранные тоги буддистов. На уличных обочинах сидели нищие, слепцы и калеки, вымаливая у домовладельцев подаяние обещаниями держаться подальше от их собственности.