Маньяк - [7]

Владимир Куливацкий сидел отрешенно, ждал. Я подошел:

— Чего ты ждешь?

— Сказали ждать…

— Пойдем покурим…

Я взял его за руку, он упирался. Потом пошел. Вышли на улицу.

— Давай дуй в свой Азов… — сказал я.

Я и сейчас считаю, что ничего плохого он не сделал. Сестра его, А-ва, погибла от руки Чикатило. Незачем брату сидеть рядом с убийцей…

…Только одна сцена. Сколько еще подобных ей в шести блокнотах, заполненных за это время. Многое из того, что записано, будет рассказано…

А ровно через шесть месяцев после начала суда, 14 октября 1992 года, прозвучала последняя в этом жутком деле команда: «Встать, суд идет!»

Началось чтение приговора…

Падение

Как он шел сюда, крепкий, совестливый деревенский мальчишка, которого сверстники называли «Андрей-сила»? Хотел ли закончить путь за этой вот решеткой, как зверь, выставленный в зоопарке?

В зале № 5 все так же хлопочут врачи, приводя в чувство вдруг побелевших людей. Все так же напряженно, не отрывая глаз от клетки, сидят родители, потерявшие детей. Многие стараются до появления в проходе судьи и народных заседателей каким-то способом выразить всю свою боль и ненависть к тому, кто их обездолил.

Но судья Леонид Акубжанов, похоже, начал овладевать обстановкой, поняв, что вводить в зал подсудимого до начала заседания — значит до предела взвинтить обстановку, при которой потом работать крайне трудно, почти невозможно. Теперь только после того, как суд занимает места, он подает знак конвою: раздаются гулкие шаги, лязг железной решетчатой двери, которая захлопывается за Чикатило.

Как он шел сюда, крепкий, совестливый деревенский мальчишка, которого сверстники называли «Андрей-сила»? Хотел ли закончить путь за этой вот решеткой, как зверь, выставленный в зоопарке? Разумеется, нет. Другие, великие устремления исповедовал он, когда учился в Ахтырской средней школе Сумской области. Этот период — 1944–1954 годы. Напомню: в сорок четвертом война еще не закончилась. «Все — для фронта, все — для Победы!» Мы все жили тогда под этим лозунгом. Его мать, боровшаяся за то, чтобы Андрей и его сестра Татьяна выжили, последние силы отдавала работе. Не дай Бог, если в ведомости не появится «палочка», обозначающая выхододень. Это расценивалось как предательство. Жили они очень бедно. Одежду детям покупать было не на что, они ходили в латаном-перелатаном, перелицованном, в лучшем случае — сшитом из старых вещей. Но Чикатило заявил на суде, что именно эта бедность и рождала в нем упрямую мечту о высокой политической карьере. Он говорил: «Я твердо верил: буду не последним человеком. Мое место в Кремле…»

Но пока была школа. Не надо иметь много фантазии, чтобы представить, как бы реагировали на такое заявление его сверстники. Вечно голодные, как и он, ребятишки, забившись куда-нибудь в кусты или за сарай, шепотом обсуждали серьезнейший вопрос, а не голодает ли вождь и учитель товарищ Сталин и чем его, интересно, там кормят…

В уголовном деле следствие собрало обширнейший материал о житии Чикатило. Учителя и его сверстники отмечают: был замкнут, старался держаться в стороне от других. Ни с кем не дружил. А мог ли он с кем-то или кто-то с ним дружить? Вряд ли: над ним висело чувство несмываемого позора и вины перед Родиной: отец его, попав на фронте в плен, был «изменником, предателем и трусом», а Андрей — сыном труса. Чикатило и сейчас, пожалуй, охотнее говорит о своих преступлениях, нежели об этом «позоре» своей семьи: стереотипы устойчивы. Он так рассказывает о своем детстве:

«…В сентябре 1944 года пошел в школу. Был слишком стеснительным, робким, застенчивым, был объектом насмешек и не мог защищаться. Учителя удивлялись моей беспомощности: если у меня не было ручки или чернил, я сидел и плакал. Из-за врожденной близорукости я плохо видел написанное на доске и боялся спросить. Очков тогда вообще не было, к тому же я боялся клички Очкарик, стал их носить только в 30 лет, когда женился… Слезы обиды душили меня всю жизнь.

…Старался учиться хорошо. В 1952 году, в девятом классе, являлся редактором школьной газеты, агитатором, политинформатором, членом школьного комитета комсомола.

…Я видел, как играли мои ровесники. Ребята щупали девушек. Но я мечтал о высокой любви, как в кино и книгах. Если ко мне подсаживалась девушка, я стеснялся, не знал, как вести себя, робел, дрожал, старался подняться и уйти со скамейки… Я видел один выход: проявить себя в науках, в труде и ждать высокой любви».

Невольно проникаешься состраданием к этому робкому юноше, которого постоянно мучит сознание собственной неполноценности. В селе Яблочное то же самое рассказывали о нем учителя и сверстники, и тоже не без сочувствия. Но тут же начинаешь вдруг понимать весь ужас такого сочувствия тому, кто перешагнув от робости к насилию, принес страшную беду стольким людям.

Думаю, можно поверить его исповеди об одном случае, который, как мне кажется, из ключевых в его судьбе. В показаниях на суде ростовский психиатр А. Бухановский разъяснил механизм закрепления в психике человека тех или иных убеждений или поступков. Он привел пример с героином:

— Представьте себе: человек принял первую дозу. Понравилось, но он понимает страшную опасность повторения, которое может превратиться в устойчивую потребность. После первых доз человек сам выбирает, в его руках решение: продолжать или прекратить. После пятой дозы решает уже не человек, а героин — приобретена устойчивая потребность организма, и субъект уже бессилен руководить своими поступками.