Манускрипт с улицы Русской - [37]

Робко посмотрела на дверь, которая вела в комнату свекрови, — очевидно, не спит старуха, недремлющее око, следит за невесткой; повернула голову к другой двери — напротив, за которой живет, отдельно, розовощекий Адам. Он тоже уже не спит — с вечера подсчитывает деньги, а на рассвете следит с галереи, когда слуги выходят на работу.

Слава богу — не приходит больше к ней. Боялась первой ночи, хотя знала, что не избежать ее; отвращение передернуло всю ее, когда Адам пришел и лег рядом; напряженно и враждебно ждала, однако он не прикоснулся к ней. Ждет ласки, подумала, а дать ее не могла. На вторую ночь он грубо прижал Орысю к себе, обнимал, мял, а она не могла понять, почему все еще остается нетронутой. В следующую ночь тоже не разделил с ней ложе, он бесился от стыда, и тогда поняла Орыся, что останется при нем девушкой навсегда. Легче стало ей от этой догадки; с высокомерием и пренебрежением, на какие только способны здоровые женщины, оттолкнула от себя немощного валаха, и тогда пришло к ней осознание своей свободы: даже церковь не в силах узаконить не освещенный близостью брак.

Однако свободы у нее не было. Отец не приезжал, а за ней все следили. Ее ни на шаг не выпускали за ворота двора, стоявшего на окраине Теребовли: дворовый слуга неподвижно стоял возле запертых ворот и смотрел мимо ее лица, словно истукан, был глух ко всем требованиям, угрозам, просьбам с ее стороны. Свекровь сказала ей: «Негоже молодице одной болтаться по дорогам, чего тебе тут не хватает?» — и Орыся поняла, что ее заперли в клетку, из которой ей самой не выбраться никогда.

Татусь приехал!

А по ночам снился ей Арсен. Не тот, которого она целовала на кладбище, порывистый, влюбленный, и не тот — опечаленный, с опущенными плечами, которого в последний раз видела на подворье, когда он возвращал отцу дукат, а беззаботный скоморох на луцкой ярмарке, который поет песню про Орысю, обжигает любовью и навеки исчезает среди людей, как игла в сене. И были эти сны для Орыси единственным утешением в грязном и мерзком мире.

Отец приехал. Будет умолять... Будет слугой, прислугой, белой челядинкой — чтобы только уйти из этого удушливого двора, где пахнет плесенью, смердящим потом скопца, где следят за нею злые глаза свекрови, завистливые — служанок, похотливые — дворовых парубков; скорее бы из этой обнесенной частоколом ямы, где даже сны улетают от скрипа стула, на котором сидит чудовище, считающее по ночам деньги.

Предрассветные сумерки рассеялись, во двор въезжали и въезжали всадники, а отца среди них не было. Орыся отпрянула от окна, увидев возле галереи толстого мужчину в шубе, который сполз с седла и посеменил к парадной двери.

Адам, уже одетый, стоял на галерее возле окошка, откуда был виден весь двор, откуда он каждое утро наблюдал, кто из слуг проспал, чтобы потом наказать — голодом или плетьми.

Растерялся, увидев вооруженных людей, которые без его разрешения въезжали во двор; робко открыл дверь и белесыми глазами поглядывал на вспотевшего отца.

Давидович, сопя, вошел в комнату, толкая впереди себя перепуганного Адама, спросил, показывая на дверь:

— Спит?

— Какая беда пригнала вас, отец?

— Спрашиваю — спит?

— Да, наверное... Еще ночь...

— А ты продолжаешь — отдельно?

— Зачем спрашивать, если знали, — потупил глаза Адам.

— Ратника пришлю тебе в помощь. Вон какие здоровые бугаи!

— Я же говорил вам, что мне не нужна жена...

— А земли побольше хотелось? — Давидович пронизал сына острыми глазками. — Конечно, хотелось. А как же иначе я сумел бы их вырвать у Ивашка? Ну, ничего, хозяйничай, это ты умеешь, а там добрый бог пошлет тебе и мужскую силу. Я натолку тебе в ступе заячьей стремительности, орлиного полета, медвежьего рева, все это смешаю с утренним дождем... — бормотал, издеваясь над самим собой, не глядя на немощного сына, и раздевался. — Ведь нужен наследник, — швырнул шапку на кровать. — А не поможет, придется выпустить лань за ворота, только на длинной привязи... Ну чего глаза вытаращил? — расстегивал Давидович шубу, дул на озябшие пальцы. — Чей-нибудь бычок попрыгает, а теленочек будет наш... Да-а... Кому же это все, когда помрем, — голытьбе? А какие еще богатства потекут к нам! — потер руки. — Вот слушай, Адам. Жить будем все вместе тут, на Подольской земле. Есть хорошая новость: Свидригайло освободил из заключения короля только тогда, когда тот послал гонца к каменецкому старосте Бучацкому с приказом сдать крепость Федору Острожскому. Но Олесницкий перехитрил князя: тайно всучил гонцу свечу, а в ней записку — схватить Федора. Бог помог. Мы уже под скипетром короля. А он привилегии, привилегии объявил! Пускай теперь ждет беды на свою голову крамольный Ивашко Рогатинский!

Адам не сводил глаз с отца, пытаясь понять то, что он говорил: Давидович снял шубу, повернулся к стене, чтобы повесить ее на вешалку, и ахнул, увидев в проеме открытой двери белую фигуру.

— Предатели! — Орыся бросилась с кулаками на старого Давидовича. — Предатели!!!

Давидович ударил Орысю кулаком по голове, и она упала на пол.

— Услышала, стерва... Нет, нельзя теперь выпускать лань со двора даже на привязи. Позови мать, пусть обольет ее водой...