Манускрипт с улицы Русской - [38]

...В тот же день перед вечером на реке Гнезне возле Теребовли ратники Давидовича убили трех гонцов Ивашка Рогатинского.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ НЕ УБИВАЙ НЕВИННОГО!

Ни зловещий рокот толпы, высыпавшей на площадь у Дмитриевской церкви, ни апокалипсические выкрики Мартына Скрибки возле колокольни, ни молчащие жерла пушек и гаковниц на валах — этого страшного сатанинского оружия, звука которого в городе никто не слышал, не могли нарушить благодушного спокойствия летнего воскресного дня в Олеско.

Теплынь и тишина, и высокие, чуть слышно шелестящие тополя, и старые пихты с молодыми бледно-зелеными кистями, и беспрерывное кваканье лягушек над пересохшей Либерцией, и соловьиные трели в темных садах возмещали нарушенное равновесие между тревогой и покоем в мире.

И думал потом Осташко: не было бы сегодня такой удивительной гармоничности в природе — кто знает, не перевесила бы чаша гнева и печали, и вместо рассудительной сдержанности взяла бы верх безрассудная решительность, и начало правого дела навеки было бы обесславлено кровавым злодеянием.

Возглас скорняка Галайды помог людям услышать эту тишину, и воскресла доброта в их сердцах, возглас остановил поднятую руку над головами невинных — так в минуту опасности добрый возница сильным рывком вожжей останавливает взбешенных лошадей, которые под натиском тяжелой телеги несутся в пропасть.

Галайда пробрался сквозь толпу на паперть и с высокого помоста громко крикнул обезумевшим мещанам, которые с топорами окружили перепуганных до смерти мужчин, женщин, детей:

— Остановитесь! Не проливайте крови отроков невинных! Она падет на ваши головы!

И вдруг воцарилась гробовая тишина. Только повисший комком высоко в небе жаворонок звонким щебетаньем благословлял красоту земли и ее тишину; опьяневшие от ярости люди, намеревавшиеся обагрить эту красоту кровью, подняли головы и замерли на месте. И руки опустились...

Зажатый, смятый толпой Осташко посмотрел вверх и перекрестился: миг безумного бешенства прошел.

...Рано утром неизвестно кто принес в Олеско ужасную весть:

— Ляхи сожгли Луцк! Вырезали всех до единого человека.

Страшная весть выгнала жителей города из домов. Пока она дошла до Замковой горы и до двора Ивашка, мещане, вооружившись кто чем мог, уже бежали на Рыночную площадь — встревоженные и смятенные.

А Мартын Скрибка, разорвав на себе сорочку, закричал:

— Опустеет земля, рухнут скалы и города, высохнут родники, жернова перестанут молоть зерно, и море мертвым станет, и листья с деревьев осыплются, и бесплодными станут плодовитые, и бог приидет со своего престола страшный суд творить...

Страшные слова Иоанна Богослова из его последней книги Нового завета, что не раз выкрикивали юродивые и нищие во время отпущения грехов и престольных праздников, не пугали прежде даже детей, теперь приобретали определенный смысл — великий русский город уничтожен, и Люцифер с крестом идет с запада опустошать православную землю, льется красная кровь невинных, сходят с ума женщины и дети, и произойдет страшный адский суд тут — на Олесской земле; Мартын не переставал глаголить, нагнетая страх и гнев; рыдали женщины, и кто-то воскликнул:

— Руби ляхов!

Толпа всколыхнулась, вмиг разбилась на группы и разбежалась по городу: не прошло и получаса, как на площадь у Дмитриевской церкви согнали со всего Олеско больше двадцати польских семей на расправу.

Боярин Ивашко приказал снарядить отряд ратников для наведения порядка в городе, Каллиграфа послал вперед, чтобы он его именем остановил расправу; Осташка толпа смяла; женщины-польки теряли сознание, падали на колени, мужчины со связанными руками в безумном страхе смотрели на своих соседей, которые вдруг стали судьями их жизней.

Галайда стоял на паперти Дмитриевской церкви, он громко крикнул и увидел, как всколыхнулась толпа, рогатины, топоры, ножи опустились вниз, на обезумевшие от гнева лица людей легла тень смущения и стыда; обреченные приходили в себя и, поникшие от неожиданно пережитого страха, с укоризной смотрели теперь на земляков, которые вчера еще были добрыми соседями, а сегодня хотели лишить их жизни; до их сознания еще не дошло, что невиновны и соседи, что кто-то злой и беспощадный, сам будучи зверем, разбудил в душах этих людей зверя, и наказывать надо виновника всем вместе, — обреченные еще не сознавали этого, а Галайда кричал:

— Не убивай! Разве он виновен в том, что поляк? Разве в Луцке от меча королевских убийц погибли только русины? Пощадят ли они вот этих, когда ворвутся в Олеско? Шляхтичи милуют только шляхтичей. Того, кого бы пощадили, тут уже нет! Где русин Давидович — олесский судья? Его надо было поймать и распять вон на том кресте, мы же разрешили ему улизнуть из города, а завтра встретимся с его прислужниками на олесских валах!

Толпа таяла, полякам развязали руки, и снова стало тихо на площади, только жаворонок щебетал в зените и на могиле хохотал безумный Мартын. Этот смех нарушал благодатную тишину, и она казалась ненадежной, тревожной, зловещей; прогнать бы Мартына прочь, чтобы не нарушал своими выкриками и жутким хохотом покоя, — напрасно: Олеско уже потерял покой.