Манускрипт с улицы Русской - [35]

...Лежал и нежился на высоких подушках, на белых простынях, под пуховым одеялом, его ладонь щекотали черные, пышные, мягкие волосы, он гладил их, прижимал к подушке, чтобы взглянуть на лицо, брови, глаза; Арсен чувствовал рядом теплоту девичьего тела, ему хотелось отбросить одеяло и посмотреть, прижаться пылающим челом к нему, но руки были немощны, расслаблены; добрый и счастливый, он мог лишь шепотом произнести:

— Орыся...

Ему никто не ответил, и он, собрав все силы, попытался приподнять голову. Трудно было это сделать, но наконец он оторвался от подушки и в синеватом утреннем свете на засаленном матраце увидел изнуренное, с темными подковами под глазами лицо спящей женщины.

Арсен повалился лицом на рядно и беззвучно заплакал.

Известие о том, что Свидригайла провозгласили в Вильно великим князем Литво-Руси, а перепуганный король, уступив брату Подолье, объявил во Львове привилегии русинской шляхте, дошли до Олеско быстрее, чем успел вернуться туда Осташко.

Нелегкой была дорога. Каллиграф прибился пешком в Олесский замок только накануне рождества. Торговые ути, по которым еще не так давно передвигались купеческие караваны и рыдваны бояр, сразу опустели, вооруженные косами и рогатинами мужицкие ватаги бродили по всему краю. На Холмщине сгорело Ратное, в Бельской земле — Буск; польские шляхтичи покидали свои поместья и уезжали на запад; отряды опришек множились, росли и, не объединенные друг с другом, воевали поодиночке от имени Свидригайла за Галицко-Волынскую Русь. Сам же Свидригайло ждал в Вильно мирной делегации от короля, которая должна была засвидетельствовать, что Подолье с замками в Каменце, Бакоте и Скале переданы Федору Острожскому. Ничего больше великий князь не требовал от Ягайла, а на Литовской Руси разгоралось пламя народной войны.

Стражник не узнал Осташка. В серой сермяге, которую раздобыл у крестьян возле Бреста, и в высокой овчинной шапке Каллиграф был похож на гнома; долго должен был объяснять, кто он такой, из сторожевого помещения вышли ратники, и только Никита-гончар, несший службу, хорошо присмотревшись к пришельцу, воскликнул:

— Да это же Каллиграф, боже милостивый! Иди, иди, Осташко, к боярину, он уже, наверно, заупокойную по тебе отслужил... Пан Ивашко как раз сейчас созвал совет.

В замковых хоромах олесского старосты сидели за столом семеро землянинов из семи волостей Олесской земли. Ждали судью Давидовича, который ни разу не соизволил прийти на совет. Сегодня Ивашко послал за ним кастеляна и четырех ратников. Не захочет идти — привести насильно: замок и город готовы к обороне, нужно готовить гарнизоны в селах.

Осташко остановился у порога, снял шапку и, обессиленный, оперся о косяк двери.

— Челом, боярин... — тихо произнес.

— Живой! — воскликнул Ивашко, вскочив из-за стола.

Все присутствующие повернули головы к двери; боярин, отодвинув ногой скамью, вышел навстречу Каллиграфу.

— Ну и живучий ты, Осташко! — промолвил Костас Жмудский из Подлесья, покачивая головой. — Как же тебя, такого тщедушного, не замели снежные заносы, не съели волки, опришки не схватили...

— Добрый сердцем есмь, — слабо улыбнувшись, ответил Осташко. Оттолкнулся рукой от дверного косяка, тяжело опустился на боковую скамью. Боярин подал ему кубок с вином, Каллиграф с жадностью выпил целительного напитка. — Я был в руках у опришков. Встречался с ними возле Каменецкого столба, что за Брестом.

— И что? — в один голос спросили сидевшие за столом.

— Это суть воины, а не опришки. Воины без вожака... Я спросил их, за что воюют, они сначала заставили меня перекреститься и внимательно присматривались, как я складываю пальцы для крестного знамения, а убедившись, что я православный, ответили: «За Русь. Сказали мы общине, чтобы поселяне не шли на дворовые работы и перестали подчиняться пану Яшовскому, ибо князь Свидригайло выступил против католиков, надевших на нас ярмо».

— За Русь, за Русь! — крикнул Януш Подгорецкий. — Так и смотри — наплодится теперь столько этих ватаг, что и сам спокойно не уснешь. Дай им волю — так и против своих пойдут.

— Да, пойдут, — ответил Осташко. — Против лихих пойдут, а пострадают и невинные — так будет без единоначалия. Дайте им вождя. Почему же наши бояре боятся их больше, чем чужих? Сумейте вы стать добросердечными хотя бы в этот тревожный час...

— Он мудро говорит, — промолвил Костас Жмудский. — А разве великий князь...

— Что сказал Свидригайло? — прервал спор Ивашко.

— Боярин, — поднялся со скамьи Осташко, как-то виновато посмотрев на Костаса. — Христом-богом молю, не полагайся всей душой на князя. На двух скрипках играет этот музыкант, присягаю, бросит он нас посреди танца. Роднится он с Борисом Тверским в угоду русинам, а с Руссдорфом заключает договор. Разве у него болит голова за нас — он стремится получить корону, а не свободу дать русинам. Если ему будет выгодно, он завтра подпишет договор со своим братом Ягайлом против нас.

— Что ты плетешь? — поднялся Костас. — Как смеешь...

— Всем известна твоя честность, Костас, и я понимаю, тебе горько слушать эти слова о твоем знаменитом родственнике, — развел руками Осташко. — Дай бог, чтобы я ошибся...