Мантык, охотник на львов - [4]

Абрамъ былъ въ синей шофферской блузѣ и непромокаемомъ пальто. Онъ не успѣлъ переодѣться послѣ работы и только тщательно помылся. Онъ снялъ пальто, сложилъ его и положилъ въ углу. Селиверстъ Селиверстовичъ досталъ изъ подъ полы пиджака свертокъ и подалъ Колѣ.

— Конфектовъ барышнѣ нельзя, а мамаша сказала фруктовъ можно немного, — сказалъ онъ.

— Дѣдушка! Зачѣмъ такое баловство! — совсѣмъ какъ взрослая, сказала Галинка.

— Чайку, Селиверстъ Селиверстовичъ, — предложилъ Коля. — Видите, уже кипитъ.

— Спасибо, Коля.

Дѣдушка сѣлъ на стулъ у окна, Абрамъ усѣлся по турецки на полъ, рядомъ съ нимъ устроился Коля, на стулѣ подлѣ Галинки положили груши, принесенныя Селиверстомъ Селиверстовичемъ. Дѣдушка выпилъ чашку чая и протянулъ ее Колѣ. Коля налилъ вторую. Дѣдушка, какъ всѣ степняки, любилъ чай.

— Дѣдушка, — сказала просительно Галина, — разскажите намъ еще разъ про стараго Мантыка. Какъ онъ погибъ на тринадцатомъ тигрѣ.

Галинка не разъ уже слышала этотъ разсказъ, и ей всегда казалось страннымъ, что Мантыкъ, дѣдушкинъ дѣдъ, погибъ на тринадцатомъ тигрѣ. Не на двѣнадцатомъ и не на четырнадцатому а именно на тринадцатомъ. Будто и правда, тринадцатое число не хорошее, не счастливое число: — «чортова дюжина».

— Да, кубыть, я уже это разсказывалъ, — поглаживая бороду широкою ладонью, склзалъ Селиверстъ Селиверстовичъ.

— Дѣдушка, ну, миленькій, еще разъ. Я же теперь больная… Мнѣ надо немного разсѣяться.

Селиверстъ Селиверстовичъ улыбнулся, и обѣими ладонями, по восточному, провелъ по лицу и по бородѣ. Галинка любила этотъ дѣдушкинъ жестъ — медленный и важный, и вмѣстѣ съ тѣмъ нривѣтливый. Дѣдушка ей объяснилъ, что такъ дѣлаютъ мусульмане, чтобы показать, что они довольны хозяиномъ, сыты и благодушны.

— Только, дѣдушка, пожалуйста, съ самаго начала, съ перваго тигра, какъ все было въ Сыръ-Дарьинской пустынѣ.

— Ну, инъ быть по твоему. Погасите-ка, хлопцы, электричество. Такъ ладнѣе будетъ.

Сначала стало совсѣмъ темно. Потомъ въ окно тихо вошелъ свѣтъ: — отсвѣты городскихъ огней. И стало казаться тихо. Галинка не слышала городского шума. Въ сумраке, скрадывавшемъ углы, чуть намѣчались фигуры брата и Абрама, и Галинкѣ казалось, что они сидятъ не на полу въ гостинничномъ номерѣ отеля «Селектъ», а на пестрыхъ, цвѣточныхъ коврахъ въ киргизской круглой юртѣ, сложенной изъ кошмъ, что тамъ въ углу блестятъ не краны умывальника, а поблескиваетъ мѣдный мангалъ съ дымными угольями, пахнущими ладаномъ и что за тонкимъ завѣсомъ верблюжьей кошмы ихъ стережетъ безкрайняя азіатская пустыня.[8]

Въ темномъ небѣ тихо мигаютъ безчисленныя звѣзды. И гдѣ то таинственно шумитъ и что-то шепчетъ высокій, густой камышъ, обступившій широкой, въ семь верстъ, полосою, медленно текущую и плещущую желтыми волнами рѣку Сыръ-Дарью.

Тамъ бродилъ знаменитый уральскій казакъ — Мантыкъ, охотникъ на тигровъ.

Знаменитый…

Галинка то знаетъ!.. Ей мамочка разсказывала, и въ школѣ учили про Геркулеса. Героя древности, что руками разодралъ пасть Немейскаго льва. И мама открытку показывала Петергофскаго фонтана «Геркулесъ». Ужасъ, какой сильный былъ Геркулесъ. Но то, когда было!

Еще Коля читалъ книжку про Жерара, французскаго охотника на львовъ. Онъ съ прекрасными англійскими ружьями, изъ засады, охотился въ Африкѣ на львовъ. Его тоже, какъ Мантыка, растерзалъ, однажды, левъ. Сколько книгъ про него написали!

Про Мантыка писали немного. А онъ ходилъ одинъ на одинъ на тигровъ, которые страшнѣе льва. Ходилъ съ простой Тульской двустволкой, заряжающейся съ дула, съ ножемъ на поясѣ. Ходилъ, и, какъ Геркулесъ, руками душилъ тигровъ…

И жутко, и страшно, и радостно было слушать Галинкѣ эти разсказы Селиверста Селиверстовича про русскаго казака — уральца Мантыка, что былъ похрабрѣе Жерара, и такой же сильный, какъ Геркулесъ!..

И при томъ-же — Русскій! Какъ мамочка, какъ дѣдушка Селиверстъ Селиверстовичъ, какъ Коля и Абрамъ, какъ она — Галинка!

Коля что то шепталъ Абраму.

— Ахъ, Коля, — сморщилась Галинка, — тише вы. Слушаемъ дѣдушку!

Ставили Русскіе по той степи крѣпости-городки.

III МАНТЫКЪ, ОХОТНИКЪ НА ТИГРОВЪ

— Какъ разсказать то вамъ про тамошнюю нашу жизнь? — началъ Селиверстъ Селиверстовичъ. — Поймете-ли вы меня? Увидите ли вы степи безкрайнія, песчаную пустыню, лѣсъ камышей… такія мѣста, гдѣ, можетъ быть, съ самаго сотворенія міра нога человѣческая не ступала. Вы вѣдь вонъ какіе! Горожане! Съ Абрамомъ то по городу пойдешь, а онъ на машины мелькомъ глянетъ, а каждую признаетъ — будто знакомаго человѣка по его облику. Это, молъ, Фордъ, а то Рольсъ-Ройсъ, Бенцъ, а тамъ Мерседесъ, или Ситроенъ этотъ самый[9]… Вамъ аэропланы ничто… А слети туда какой-нибудь Фарманъ[10] — какъ бы еще за діавола не приняли и не замордовали киргизы… А уже, что напугались бы до полусмерти, такъ уже такъ! Вамъ, вотъ, кажется, что и лошади не нужны: — вездѣ, молъ, машины пойдутъ, самолеты полетятъ, а тамъ: — все на лошадяхъ. Лошадь, да верблюдъ — первые друзья человѣка. И поятъ и кормятъ и одѣваютъ они киргиза. Отъ лошади берутъ молоко и дѣлаютъ вкусный, терпкій, бодрящій, какъ вино, кумысъ, и саму ее, грѣшнымъ дѣломъ, зарѣжутъ и съѣдятъ, отъ верблюда шерсть берутъ, кошмы валяютъ, изъ нихъ кибитки дѣлаютъ, ковры плетутъ, подстилку на постели, одѣяла. Онъ, верблюдъ-то — прямо, можно сказать, кругомъ одѣваетъ человѣка. Ну и еще бараны, козы и коровы… Это — стада, какъ пригонять со степи, да пойдетъ подлѣ кибитокъ ржанье, да мычанье, да блеяніе, да заревутъ верблюды — что твоя парижская опера! Такой концертъ — лучше не надо! Тутъ въ Европѣ — капиталъ: — машины, фабрики, или просто пачки цвѣтныхъ бумажекъ, положенныя въ банкѣ, - тамъ капиталъ — табуны лошадей, да стада разнаго скота и верблюдовъ. И беречь ихъ надо и отъ лихого человѣка и отъ звѣря — отъ тигра. Повадится тигръ овецъ, или коровъ таскать — въ мѣсяцъ разорить богатаго киргиза хозяина. А поймать или убить его — какъ поймаешь? Онъ самъ за киргизомъ не прочь поохотиться. А уже, какой тигръ человѣчины попробовалъ, «людоѣдомъ» сталъ — тоть такой дѣлается опасный, что просто хоть за сотни верстъ бѣги отъ него. И теперь это край еще дикій и пустынный, хотя и чугунка прошла черезъ него — отъ Каспійскаго моря, отъ города Красноводска на Ташкентъ и далѣе, а тогда, восемьдесятъ лѣтъ тому назадъ, когда только-только занимали Русскіе этотъ край, тамъ и совсѣмъ было жутко.