Гурочка проснулся отъ легкаго стука. Онъ открылъ глаза. Былъ тотъ зимній ночной сумракъ, когда отблески снѣга на крышахъ, падая на плоскую бѣлую холщевую штору, разгоняютъ ночную темноту и даютъ пріятное, ровное и будто печальное освѣщеніе комнаты. На полу у печки сидела Параша. Это она сбросила беремя сосновныхъ дровъ и, открывъ чугунную заслонку, накладывала дрова въ печку.
Все въ комнатѣ было съ самаго ранняго дѣтства знакомо и изучено Гурочкой. Въ темнотѣ угадывалъ Гурочка выпуклую гирлянду цвѣтовъ и фруктовъ на черной дверцѣ печки. Противъ Гурія, у другой стѣны спалъ крѣпкимъ сномъ его братъ Ваня. За головою Гурія стоялъ его небольшой письменный столъ, на немъ лежала гора книгъ-учебниковъ и сбоку крытый тюленемъ ранецъ со старыми порыжѣлыми плечевыми ремнями съ мѣдными кольцами.
Параша чиркнула спичку о заслонку и стала разжигать лучину растопокъ. Въ мерцающемъ, неровномъ пламени заходили, запрыгали по стѣнѣ со старыми сѣрыми въ полоску обоями страшныя, уродливыя тѣни. Проста и бѣдна была обстановка Гурочкиной комнаты. Желтой охрой крашеный полъ облупился, и длинныя бѣлесыя щели шли по нему. На простомъ «Тонетовскомъ» стулѣ было сложено платье Гурочки, на другомъ такомъ же стулѣ лежало платье Вани.
Параша сунула пучекъ лучинъ въ устье печки. Ярко вспыхнула бумага, весело затрещали cуxія дрова, пахнуло дымомъ и смолою.
«Да вѣдь у насъ черезъ десять дней Рождество», — подумалъ Гурочка.
Онъ зналъ, что это называется: — «ассоціація идей». Запахъ смолы напомнилъ елку, а елка Рождество.
И уже нельзя было дальше спать. Въ мысли о Рождествѣ была совсѣмъ особая магія — вся душа Гурочки встрепенулась, какъ птичка съ восходомъ солнца. И что-то радостное и прекрасное запѣло въ его юной душѣ.
Параша, сидя на желѣзномъ лістѣ подлѣ печки, подождала, пока не загудѣло въ печкѣ пламя и не задрожала, дребежжа, внутренняя тонкая заслонка съ квадратными вырѣзами-оконцами по низу. Тогда она встала, забрала платье молодыхъ господъ и ушла.
Гурочка думалъ: — «Рождество подходитъ и какъ это оно такъ незамѣтно подкралось? Значитъ, вѣроятно, привезли уже и елки? И повсюду въ городѣ, на рынкахъ, на Невскомъ, у Думы, въ Гостиномъ Дворѣ, на Конно-Гвардейскомъ бульварѣ — елки. Цѣлые лѣса елокъ. Во всѣхъ магазинахъ выставки игрушекъ и подарковъ. Надо пойдти…». «Съ кѣмъ? Ну, конечно, съ сестрой Женей. Она такая чуткая и такъ они, братъ и сестра, хорошо другъ друга понимаютъ…».
«Уроки — первый латинскій — не спросятъ, вчера вызывали… Второй — русскій — не боюсь, знаю… Третій — Законъ Божій… Ну, батюшку надо будетъ «заговорить». Пусть разскажетъ о елкахъ… Откуда такой обычай?.. Чей онъ?.. Тяжело теперь батянѣ… Въ пятомъ ихъ классѣ новая мода — быть невѣрующими… Послѣ Закона Божія — математика — урокъ Гурочкина отца, прозваннаго гимназистами «косинусомъ». Папа врядъ-ли вызоветъ… Да, пожалуй, и cпѣвка будетъ, вотъ и не будетъ урока…
И сладкое чувство свободы, предпраздничнаго настроенія и радости жизни вдругъ охватило Гурочку. Онъ едва дождался прихода Параши съ платьемъ и сталъ одѣваться.
— Куда вы, баринъ?.. Еще только полъ восьмого. Мамаша наврядъ-ли встамши.
— Хочу, Параша, къ рынку до уроковъ пробѣжать посмотреть, не привезли-ли елки…
— И то… Надо быть, что и привезли.
Гурочка выбѣжалъ изъ комнаты.
* * *
Только начинало свѣтать. Въ синихъ туманахъ тонули дали Ивановской улицы. Было холодно. За ночь снѣгъ нападалъ и подбѣлилъ разъѣзженныя улицы съ пожелтѣвшими колеями. Дворники дружно скребли желѣзными скребками панели. Пухлыя грядки снѣга ложились поперекъ скользкихъ обледенѣлыхъ плитъ. Кое где уже было посыпано хрустящимъ подъ ногами желтымъ, рѣчнымъ пескомъ.
На широкой и пустынной въ этомъ мѣстѣ Николаевской подувалъ ледяной вѣтерокъ съ Семеновскаго плаца. Морозъ крѣпко кусалъ за уши и за носъ.
Желтые и скучные по улицамъ еще rорѣли фонари и говорили о прошедшей длинной ночи. Уже издали увидалъ Гурочка въ бѣлыхъ волнахъ морознаго тумана, парящихъ на холоду мелкихъ крестьянскихъ лошадокъ, низкія деревенскія розвальни и елки. Онъ ускорилъ шаги.
У Косого рынка, съ колоннами высокой галлереи, съ широкими отверстіями подваловъ внизу, мужики выгружали елки. Пахнуло душистымъ лѣснымъ запахомъ моха и хвои. Сладостно защемило сердце Гурочки.
Въ утреннемъ морозномъ воздухѣ рѣдкіе голоса звучали глухо. Низко опустивъ голову, тяжело и надрывно кашляла лошадь. Вдоль панелей настоящей лѣсъ выросталъ. Елки — большія, въ два человѣческихъ роста — «вотъ такую бы намъ!..», и маленькія, еле отъ земли видныя, въ пять коротенькихъ вѣтокъ становились аллеями. Мохнатыя лапы вѣтвей были задраны кверху и подвязаны мочалой. Цѣлыя горы елокъ безъ крестовинъ были навалены одна на другую. Лавочные молодцы въ полушубкахъ и бѣлыхъ холщевыхъ передникахъ, въ мѣховыхъ шапкахъ похаживали подле, похлопывали руками въ кожаныхъ однопалыхъ, желтыхъ рукавицахъ. У лѣстницъ, ведущихъ въ подвалы стоймя стояли мороженые громадные осетры и бѣлуги, въ бочкахъ въ снѣгу, какъ въ брилліантовой розсыпи, лежали судаки, стояли корзины съ корюшкой и со снѣтками и вкусно пахло мороженой рыбой. Рядомъ висѣли скотскія туши, дыбились колоды свиней, и въ берестяныхъ лукошкахъ грудами были навалены битые рябчики и тетерки.
