Мандарин - [2]

Бухта обходила маленький корабль правильным полукругом, впрочем, обманчиво правильным - любой залив представляется изнутри, и тем паче с берега, более вогнутым и безопасным, чем его следовало бы считать. Так скала или дерево, если на них взобраться, кажутся сверху очень высокими, а с земли, снизу, напротив, какими-то недомерками. Так залив на карте - всегда страшно мал, и все тут.

Корабль, большая паровая яхта, явно не новая, с пышным белым парусным оперением - почти бездействовавшим, но довлевшим над синим и зеленым, - на фоне которого черная труба казалась нелепой и глупо встроенной, тем более, что из нее давно уже не валил дым - хотя именно она дотащила яхту в Тинь-Ха без приключений несмотря на многомесячный штиль - корабль стоял в полукилометре от берега, как и требовало письменное предписание, наклеенное на его борт в Шанхае. Берег казался с корабля узеньким зеленым браслетом, гладеньким, как и должно браслету, так что маленькие неровности, возникшие где-то посередине, там, где чайные домики вгрызались в горизонт, вполне могли сойти за зубчатые ниши, уготованные для драгоценных камней, которыми его не успели украсить. Только кое-где домики, выступившие из тени, казались белыми под прямыми солнечными лучами - точь в точь как блики света на металле. Н. знал, что там, на берегу, - бескрайние рисовые поля и фруктовые плантации, но знать - совсем не то, что видеть или верить, - с тем же успехом можно было подойти вдвое ближе или насколько там позволит осадка или отплыть вдвое дальше - откуда угодно берег должен был казаться ровным убаюкивающим браслетом, прежде всего оттого, что до какой-то степени он действительно таким и был. Кстати, береговым жителям даже не пришло в голову выкрасить в зеленое дощатые мостки, далеко уходившие в воду, - они так и остались некрашеными и потемнели от водорослей и едкого воздуха.

Бухта вполне оправдывала свое название. Свежий утренний ветер нисколько не колебал мраморно-сине-зеленую воду, даже не рябил ее, хотя и одевал в белые барашки крутые корабельные борта. Местные рыболовные суденышки уже кружились на порядочном расстоянии от берега и от корабля одновременно, видимо, оттого, что они мешали им в равной мере. Их по-азиатски изогнутые паруса легко скользили, почти прижимаясь к воде, откуда-то добирая скорость и вращательный момент, которые недодавал ветер, пока наконец не застывали на заранее уготовленных местах, разумеется, по воле своих хозяев. Рыбаки, которые провели всю ночь в море, возвращались домой в то время, как их отдохнувшие коллеги, отстоявшие свое у берега, спешили им навстречу - но это были поздние, запаздывающие пташки, поскольку все, кого по-настоящему заботил улов, вышли в море и откружились еще до рассвета. "Счастливые люди, - подумал Н., - дабы поймать свое, им достаточно выйти в море пораньше и удачно выбрать место. Во Франции им пришлось бы обзавестись большими кораблями, глубоководными тралами - и все равно этого было бы мало". Постепенно вода из мраморной стала совершенно синей, гораздо прозрачнее, так что внимательному наблюдателю могло показаться, что зашевелились камни на дне. Потеплело, да так, что на солнце стало почти удушающе жарко, хотя стоял уже поздний октябрь. Еще четверть часа, и наступил теплый осенний день, без всяких скидок.

Да, в 1882 году. Это он, пожалуй, слишком хорошо помнил, к чему неужели к тому, что, куда не ткнись, всплывает дата, наводя на беспардонную мысль, что все, что с ним - или на его веку - приключилось, именно тогда и приключилось, оттого-то никакая другая и не запомнилась, а на самом деле всего-то последний относительно благополучный год, так что все, что произошло потом, пойдет по иному счету. Можно дотянуть и до 1883 года почему бы и нет? Но это не то. Это было уже после, только немного. Это когда Проспер О. - он так гордился своей древней аристократической фамилией, скорее, в общем, аристократической, чем древней, - что Н. иногда очень хотелось доказать, что она украдена, - старший пристав округа, явился рано утром, когда Н. еще спал, и описал его обстановку. Кое-какие предметы он мог, хотя и не без труда, припомнить, уплывшие и вскоре выкупленные, те, которые он потом сохранил, даже чернильные пятна, оставшиеся на стульях там, где к ним прицепили густо исписанные и не промокнутые бумажки. Он жил тогда в департаменте Сены, в модном старом квартальчике задешево снимая второй этаж обветшалого исторического особняка и уже десять или двенадцать лет сохраняя его за собой, - это даже в самые безденежные времена, когда ему бы тесниться в двух комнатках, - наверное, только оттого, что дом и улица упоминались в романах из парижской жизни и в местной хронике уже по меньшей мере двести лет, ну, а с тех пор, как по ним прошлось перо Лакло, они стали неувядаемой, хотя и не слишком бережно хранимой, классикой.

Да, а свою часть деревни пришлось даже не продать - уступить, все равно сохранить ее не было никакой возможности, особенно при его тогдашнем образе жизни, это, пожалуй, хорошо, что тогда - через год или два ее пустили бы с торгов, ведь он тратил - какая разница сколько - и ничего не зарабатывал. Тогда-то и пропали дачные домики, ничего не поделаешь, недвижимость требует немалых денег, ничего чрезмерного, но у него и этого не было, как ее содержать - а собственно, была-то сущая ерунда. Почти пятнадцать лет подряд, с первых послевоенных месяцев, когда Париж пришлось изрядно латать, только немцы тут были ни при чем, и аж до 1883, нет, 1884 года, когда, почему-то ранней весной, он снова сунулся в свои бывшие владения, от тоски ему было особенно жалко старый родительский дом, но новые хозяева не собирались его продавать, а он не хотел крупно переплачивать и оттого удалился несолоно хлебавши, всех разочаровав, но с облегчением и с чувством исполненного долга.