Мамонтенок Фуф - [10]

— Ничего не получается, — вздохнув, сказал он. — Не ходить же так с ней целыми днями, а складывать некуда — нор-то у нас с тобой нет.

Появился озабоченный Хомяк.

— Кладовые все забиты, — отдуваясь пояснил он. — Пришлось в проходе сложить зерно-то. Как бы не попортилось. Ну ничего, я его съем в первую очередь. О чем я говорил-то? Да! Вот слышу иногда — хапуга-де Хомяк, жадина, все под себя гребет. А кто говорит? Зайцы-голодранцы и всякая мелюзга вроде синиц. Разве это не обидно? Может, я обокрал кого? Вон куница или хорек, те, верно, таскают яйца из чужих гнезд. А я ведь не ворую, своим трудом все нажито, вот этими лапами.

И Хомяк показал восемь растопыренных пальцев.

— Это, я считаю, все от зависти, — сердито продолжал Хомяк. — Оттого, что нет у них защечных мешков. Я давно им говорю: есть защечные мешки — будешь жить, нет — вымрешь, как тот тигр. К этому все идет. И люди со своим умом и огнем тоже недолго протянут, потому что нет у них мешков. Нет ведь, а?

— Не знаю, — сказал Фуф. — Я никогда не видел людей.

— И я тоже не видел, — сказал олененок.

— Наверно, нет у них все-таки, — с надеждой сказал Хомяк. — Иначе зачем бы им огонь понадобился? Нет, никакие там рога, клыки и хоботы не помогут, — продолжал рассуждать Хомяк. — На земле останутся защечные мешки. Хомяк — вот кто будет царем природы. Обзаводитесь мешками — вот мой совет.

— А как? — в один голос спросили Фуф с Гаем.

— Н-ну, не знаю, — задумался Хомяк. — Может, вам побольше толкать за щеку? Глядишь — раздуются щеки. Конечно, как у меня они не станут, — самодовольно продолжал он, — но жить безбедно наверняка будете.

Наслушавшись Хомяка, Фуф с Гаем пробовали обзавестись защечными мешками, хотя бы маленькими на первый случай, но у них, понятно, ничего не получилось. Хомячьи советы явно не годились ни для мамонтов, ни для оленей.

Хомяк, кстати, не врал, когда говорил, что его навещает Харр. Медведь, действительно, несколько раз наведывался к его норе, но, конечно, вовсе не за советом. Он давно уже облюбовал этого на редкость жирного Хомяка и с удовольствием предвкушал, как он его съест.

Как-то раз, приметив, что Хомяк, волоча по траве свое брюхо, убежал собирать дикий горох, Харр уселся у норы и стал поджидать хозяина. День был жаркий. Солнце палило немилосердно. Медведя тучей окружила какая-то летучая мелочь и с кровожадным писком набросилась на его уши и нос. Харр кряхтел и терпеливо давил мошкару. Посмотреть со стороны, получалось, что Харр моет голову — так усердно он тер себя лапами. А солнце меж тем все набирало силу. Все живое попряталось в тени, и лишь высоко-высоко в небе лениво чертил круги Орел-могильник. Он ждал, когда медведь отобедает и уйдет, оставив объедки. Обед же почему-то возмутительнейшим образом заставлял себя ждать. К середине дня лохматая шуба медведя едва не дымилась. Наконец, он не выдержал и сбежал в соседнюю рощу.

А Хомяк все это время пролежал в своей прохладной норе, посмеиваясь над глупым Харром, который так и не сообразил, что Хомяк может пробраться к себе по запасному ходу.

Но хихикал Хомяк совсем напрасно. Даже в те доисторические времена было известно, что хорошо смеется тот, кто смеется последним. Харр все же пронюхал про запасные ходы и однажды, вернувшись из очередного похода за горохом, Хомяк обнаружил, что все ходы, кроме одного, надежно завалены огромными камнями, а у оставшегося собственной персоной сидит и ухмыляется Харр. У Хомяка от ужаса отнялись лапы.

— Ну иди, иди сюда, мой вкусненький, — ласково проурчал медведь и поманил страшнющей когтистой лапой. — Сейчас я тебя немного ам-ам.

Медведь облизнулся и довольно захохотал.

— Что ж ты молчишь? — допытывался он у онемевшего Хомяка. — Боишься? А ты не бойся, не бойся, — приговаривал он. — Ты же любишь, я слышал, поговорить. Вот и поговори со мной, повесели меня перед обедом.

Медведь удобно лег на бок, подпер голову лапой и приготовился слушать. Хомяк стоял и трясся так, что Харр временами ясно видел перед собой рядышком трех и даже четырех хомяков.

— Говорят, ты очень умный и любишь порассуждать о жизни, а?

Хомяк издал сдавленный писк, какой впору только мелкой пичужке, но никак не солидному толстому Хомяку.

— Вот скажи мне, умный Хомяк, что в жизни главное? — издевательски расспрашивал Харр.

— Говор-р-ри! — рявкнул он, не дождавшись ответа.

— Ме-ме-мешки, — пролепетал Хомяк.

— Какие еще мешки?

— За-защечные, — робко пояснил Хомяк. — Те, что за щекой.

— За щекой? — изумленно переспросил медведь. — А для чего они, позволь узнать?

— П-п-провизию на зиму заготовлять, — заикаясь, отвечал Хомяк.

— Ну-у… А зачем? — Медведь удивлялся все больше. — Р-разве зимой не положено спать, а?

— Я сплю, — поспешно сказал Хомяк. — Сплю… и это… ем тоже.

— Смешно как-то ты живешь, — вздохнул медведь. — Зимой не спишь, мешки какие-то за щеками… Хомяк, одним словом. Нужно ли такому жить-то? Нет, пожалуй.

— Запомни, — назидательно сказал он. — Главное в жизни — это клыки. И чем они больше, тем лучше, понял?

Харр оскалился и показал свои, действительно, очень большие клыки.

Хомяк трусил и старательно кивал головой.

— Ничего ты не понял, — объявил Харр, разглядывая плотоядно сощуренными глазами столбиком застывшего Хомяка. — Да и откуда тебе такое понять. Ну что такое хомячье понятие о жизни? Хе! Понятие может быть только одно — медвежье. Объясняю тебе попроще: ты живешь, чтобы тебя съели, а я — чтобы тебя съесть. Вот так. Все просто и понятно. А ты лопочешь о каких-то мешках. Тебя хоть кто-нибудь слушает?