Мамины субботы - [134]

II

Сапожник, который все время говорит голосом заживо погребенного, будто взывая из-под пола подвальчика, замолкает. Я рад тому, что он молчит. Так лучше слышен немой крик окружающих нас руин. Они стоят в ночи, осиротев, съежившись во мраке, и их стылая пустота, их каменное безмолвие полны печали и страха. В конце концов, эти развалины снесут, и гетто сожмется еще сильнее, до размеров бедной крестьянской усадьбы. Городской садик, где играют дети, и тот будет просторнее, чем эти семь переулков, стертых с лица земли. Но для меня вы, мои переулки, больше половины мира, которую мне пришлось проехать. Ваша пустота внятнее сердцу всех городов и стран. И когда сметут ваши обломки, а я уеду, покину эту кровавую землю, я все равно неделя за неделей, год за годом буду блуждать по призрачным руинам, так же как теперь день и ночь кружу по кривому булыжнику мостовой. Как бы ни был зелен лес, глядящий мне в окна; как бы ни были высоки горы, встающие на моем пути, — вы, мои руины, перерастете все леса и снежные пики. Когда я заговорю, я услышу ваше молчание, когда я усну, вы обступите меня, а когда я засмеюсь, мой смех отзовется рыданием в ваших сгинувших переулках.

— Вы верите в воскресение из мертвых? — спрашиваю я сапожника.

— В воскресение из мертвых? — повторяет он, и из его большого тяжелого тела, словно из-за стены, вырывается сдавленный плач; слезы подступают, накатывают и наконец льются из глаз Балберишкина. — Мать Ицхока уже не увидит сына, а Ицхок не увидит сестры. Жена всегда боялась, как бы сын не вырос домоседом, бегущим от мира книжным червем. Теперь бы она убедилась, что Ицхок стал мужчиной и повидал свет. Ей не суждено было изведать радость от сына, а мне еще придется перед ним оправдываться, почему я выжил, а мать и сестру не уберег.

— Я не спрашивал, верите ли вы в воскрешение вашей или другой семьи. Я спросил — из-за немцев спросил, — верите ли вы в воскресение из мертвых. — Я дрожу как в лихорадке и шепчусь с загадочной тишиной обступивших нас руин. — В святых книгах сказано, что, когда придет время, нечестивцы воскреснут вместе с праведниками. Воскреснут и снова умрут, снова будут преданы огню и станут прахом под ногами чистых. Когда-то мне это очень не нравилось. Это слова последнего из наших пророков, Малахи, он завершает ими свое пророчество, дает завет во веки вечные, из рода в род. Я, бывало, думал: «Как пророк может быть таким жестоким? Зачем нечестивцам воскресать, если они тут же умрут снова? И что праведникам за радость попирать прах сожженных людей?» Только теперь я понимаю это! И понимаю, кого пророк имел в виду под словом «нечестивцы»! Если есть воскресение из мертвых, если все умершие восстанут, — никто не будет забыт: ни ребенок из детского дома, ни старик из богадельни, ни еврейка с Дровяного рынка. Ни одна косточка не останется в земле, и все убийцы тоже должны воскреснуть. Все! Чтобы никто из них не был забыт! Никто из убийц, умерших своей смертью, погибших на поле боя или просто по-свински утонувших в грязи и не заплативших за злодеяния. Пусть люди увидят, пусть сами злодеи узнают: им всем надлежит воскреснуть и вновь умереть, сгореть и стать прахом на глазах у восставших жертв. Убиенные евреи должны убедиться, что воздаяние существует. Иначе все воскресшие и с ними пророк, предсказавший их воскресение, будут бродить по свету с мрачными лицами, словно в мире нет солнца и звезд, словно здесь царит вечная ночь. И живи они хоть тысячу лет, хоть десять тысяч, все равно им не будет счастья, их отчаяние и слезы не истощатся, покуда Гингст, Вайс, Мурер и Киттель, палачи Виленского гетто, спокойно лежат и гниют в земле. Они спрятались в землю, нашли там приют. Ведь умереть должен каждый, вот они и отдали себя смерти и, разлагаясь, смеются, потому что избежали наказания. Один парень рассказывал мне, что, когда взрывали убежище, где скрывались он и его родители, какой-то немец весело сказал: «Идите, еврейские собаки, в земле для вас места хватит». Так вот, для него, для этого немца, даже в земле места нет. Он должен воскреснуть и вновь обратиться в прах!.. А в Бога вы верите? — кричу я сапожнику, чувствуя, что сердце выпрыгивает у меня из груди. — Вы мне не ответили, верите ли вы в воскресение из мертвых. А в Бога вы верите?

— Теперь верю. — Балберишкин отводит глаза, словно у него возникло подозрение, что я не вполне вменяем. — Раз со мной случилось такое чудо, я верю в Бога. Вы же видели моего сына? Вам ведь это не показалось?

— Видел, видел, не показалось! — ору я еще громче. — Вы только о себе печетесь! А все те евреи, с которыми такого чуда не случилось, должны верить в Бога или нет? Пару дней назад я зашел в разрушенную Городскую синагогу. Потому что заметил там молодого человека с черной раввинской бородкой и молодой раввиншей. Я сразу понял, что он из вернувшихся, спасшихся. А женушку в платке на голове привез из России. Стоит он и показывает своей раввинше развалины синагоги. Вот я и говорю себе, ему, его жене и руинам вокруг. «Опустела, — говорю, — опустела». Раввинчик отвечает: «Это потому, что раньше тут тоже было пусто». Я: «Что значит пусто? По субботам и в праздники Синагогальный двор был битком набит евреями». Он: «Евреи приходили слушать кантора. Не молиться. В их сердцах было пусто». Я: «Как это в их сердцах было пусто? В Дни трепета Синагогальный двор утопал в еврейских слезах». Он: «Вы еретик». А своей женушке сказал: «Пойдем, не говори с ним. Эти нечестивцы даже на пороге ада не раскаиваются». Слышите? Виленская Городская синагога погибла из-за здешних евреев! Один из тех, кто сжигал покойников в Понарах и спасся, рассказывал, что удивлялся каждый раз, раскапывая ров с погибшими: как же много евреев в последний момент успели надеть свои талесы! И про этих-то евреев раввинчик сказал, что у них были пустые сердца! Вы помните раввина реб Лейви Гурвица со двора Шлойме Кисина? Вы его знали?