Мамин-Сибиряк - [81]

Мамины были первыми. Хозяин, невысокий, лобастый, предстал в домашней блузе с подпояской, в неизменных круглых очках, неторопливым в движениях, но вроде насупившимся. Жена Златовратского — Стефания Августовна, узнав, что Марья Якимовна занимается на курсах Герье, расцеловала ее. Как же, прошло десять лет, как она сама отзанималась у Герье.

— Да вот все свои знания в дом и сложила. У нас ведь четверо ребятишек. Так и была при них мамой-учительницей.

— Это добро, — похвально отозвался муж, — женщине надобно быть матерью не только воспитывающей, но и обучающей своих детей.

Пока не пришли другие гости, вспоминали прошлое. Златовратский был не намного старше Мамина. Оказалось, что юность, неустроенная, с хроническим голодом, с постоянным поиском куска хлеба, который чудом перехватывался, когда оставляли последние силы, прошла у обоих в Петербурге.

— Иногда и не перехватывался, — уточнил Николай Николаевич. — Однажды я голодную грань перешел и был подобран на улице в обморочном состоянии и доставлен в больницу. Вот так-то.

— Когда я Герье-то окончила, — вступилась Стефания Августовна, — решили мы с ним обвенчаться. Беда да и только. Невеста-то поддерживала жениха, чтобы он не упал от слабости, а батюшка, глядя на обморочное лицо его, весь обряд сократил.

Вспомнили, что оба начинали в незабвенном «Сыне отечества», где Златовратский кормился корректорской работенкой, а Мамин печатанием «страшных» рассказов на скитскую и разбойничью тему.

Понемногу гости собрались. Главными были Нефедов, Салов и приехавший из Твери ссыльный Эртель, как отметил про себя Дмитрий Наркисович, молодой человек очень солидного склада. Эртель, как и Златовратский, находился в поре увлечения толстовством, но далеко не во всем соглашался с великим писателем и проповедником. В Твери их обосновалась целая колония толстовцев: брат Бакунина, сын известного художника Ге, сам Эртель, кое-кто из местных учителей. Среди литераторов, особенно толстовцев, было известно недавнее письмо Эртеля Толстому, которое считалось дерзким. Неофит писал патриарху: «Тот порядок, который вы ставите идеалом в вашей «Вере», несомненно и необходимо должен привлекать. Но каким же путем мне, русскому, живущему хотя бы в нынешнем 1885 году, при наличии таких-то и таких-то условий, — каким путем мне идти, для того чтобы человечество достигло того идеала? Некоторые говорят, что вы игнорируете практический путь, но я не верю этим некоторым, ибо если и поверить им, значит, вас только и занимало, что постановка дела в идеале. Это не так и не может быть так: мало ли красивых идеалов».

Златовратский между тем жаловался старинному другу своему Филиппу Диомидовичу Нефедову, с которым с юности не расставался и которому всегда доверял, на застой в литературной работе, на ремесленничество ради житейской копейки.

— Хочу даже на службу поступить, да ведь какой из меня служака, когда не могу на улицу выходить один, голова кружится и боюсь упасть.

Он прошел к письменному столу и ладонью прикрыл большую стопу исписанной бумаги.

— Затеял большую вещь, да хватит ли здоровья и средств… Почтенное занятие писать, — с нескрываемой горечью обратился он ко всем, — но вместе чувствуешь, как-то и позорно превращать это занятие в ремесло… Разночинская дилемма, и ни черта с ней не поделаешь! О, как много таких дилемм у разночинца. И, что всего ужаснее, чувствуешь, что правы — и толстые ожиревшие буржуа, и высокомерные баре, и их отъевшиеся холуи, когда они шпыняют тебя кличкой недоучки, ремесленника, не умеющего уважать свое искусство, придать изящество форм, выдержанность и глубину содержания своим работам… Правы они, подлецы, правы, не по существу правы, а потому — действительно несомненен факт разменивания разночинца по мелочам, на мелкую монету всего дорого, глубокого, светлого, которое при других обстоятельствах, может быть, явилось бы действительно «перлом создания» и «ударило бы по сердцам с неведомой силой».

— Вот достойное подспорье своему литературному труду приспособил наш уважаемый секретарь Общества словесности Филипп Диомидович, — улыбаясь в белую бороду, сказал Илья Александрович Салов. — Археология и этнография дают и некоторые средства и питают знания о прошлом.

Нефедов в 1874 году был избран членом-сотрудником этнографического отдела Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии и немалое время проводил в исследовательских работах, особенно в Поволжье.

Дмитрий Наркисович, ставший деятельным членом Уральского общества любителей естествознания, замыслил «полазить» по северному Уралу.

— Я в ваших краях тоже бывал, — оживился Нефедов, — главным образом на уральском юге, среди инородцев. Случаем незнакомы с моим очерком «В горах и степях Башкирии», который напечатан в «Русской мысли»?

Дмитрий Наркисович сказал, что с очерком незнаком, но в ближайшее время, если выпадет, сам намерен побывать в Башкирии. Но вот север Урала, Чердынь, многие уезды Пермской губернии — истинный клад для этнографа и археолога. Дмитрий Наркисович похвастался своей коллекцией, которую он собрал, делая раскопки в окрестностях Екатеринбурга. Нефедов твердо обещал исхлопотать в Императорском обществе средства для маминской экспедиции в Чердынский край.