Мамин-Сибиряк - [82]

Общий, несколько унылый тон, заданный хозяином, серьезные разговоры утомили всех.

Дмитрий Наркисович, заправившись любимым пивом, и после обещанного Нефедовым, пожалуй, один благодушествовал.

— Один дьячок рассказывал, — начал он, хитро скосив глаза в сторону жены, — будто наш екатеринбургский купец Косоротов съел без вреда сто блинов и полпуда зернистой икры. Запил четвертью водки. После чего в местную тюрьму пожертвовал кандалы на четыреста человек во спасение души и благонамеренности к властям. Причем, по усердию своему, кандалы справил на два фунта тяжелее казенных — пусть носят на здоровье.

Посмеялись маминскому рассказу, подивились всякой русской несообразности, от чистого сердца творимой, и стали потихоньку расходиться.

Дома Марья Якимовна жалела Златовратского, никак в голову не могла взять, что любимый многими литератор находится на краю нужды.

Значительно позже, уже живя в Петербурге, во всякий наезд в Первопрестольную Мамин-Сибиряк старался навестить старого писателя. И каждый раз находил его все более дряхлеющим, захлестнутым нуждой, одиноким, если не считать нескольких пробующих перо молодых литераторов, которые изредка навещали классика народничества.

Молодой, начинающий входить в известность Бунин, едкий, с эгоизмом молодого уверенного в себе человека, мало встречая Златовратского, которого и читал в последний раз, наверное, давненько, только и мог написать о нем:

«Златовратский… Интересная натура!

Сколько лет этот самый Златовратский был чуть не для всей интеллигенции истинно Иверской! Он искренне мнил себя великим знатоком народа (его самых основных «устоев», глубины его души и «золотых сердец», его «извечных чаяний», его «подоплеки», его языка, его быта). Он считал себя значительным писателем, таким, что то и дело хмуро и презрительно трунил над Толстым, а если хвалил, то тоже как-то свысока, небрежно. Что Толстой! Он считал, что он и сам мудрец, в некоторых отношениях даже почище Толстого: «Да, талант, но и чепухи в голове немало», — нередко говорил он про Толстого, по своему обыкновению ворчливо, глядя куда-то в угол, по-медвежьи качаясь, бродя по комнате в спущенных штанах, в заношенной косоворотке, набивая машинкой папиросы. И все хмурил свои большие брови, чувствуя, вероятно, до чего же даже и наружность его может потягаться с толстовской наружностью — эти брови, маленькие глазки, огромный лысый лоб, остатки длинных жидких волос, вообще весь его мужицко-патриархальный вид, вид какого-нибудь Псоя Псоича, Псоя Сысоича (излюбленные имена его героев из стариков).

Ко мне снисходил, даже иногда похваливал. Раз пробормотал:

— Да, ничего, ничего… Последняя ваша вещичка сделала бы честь и более крупному таланту… Писать можно…

Почти всю жизнь прожил он в Москве в Гиршах. Бывали у него только его горячие почитатели и единомышленники. Возражений он не терпел. Из писателей более всего были ему милы самоучки».

Так ли было, не так ли, скорее всего — так, ибо Иван Алексеевич Бунин был человеком щепетильной честности, но внутренний вектор художника, даже очень крупного, непременно косит его взгляд в одну сторону.

Да ведь со счетов не скинешь слова Златовратского, искренние, совершенно доверительные, о святых днях своей туманной юности, когда все лучшее в России обернулось с последними чаяниями к русскому мужику: «И мы с кипами книг и с программами лихорадочно устремились в деревни. И как же мы усердствовали. Мы залезали мужику в горшок, лезли в хлев, считали скотину, считали возы навоза, мы отбирали данные у кабатчиков, у акцизных чиновников, летали на сходы и «учитывали» мирскую выпивку. Мы топтались по полям и лугам, мерили полосы шагами, снимали планы… Чего, чего мы только не нюхали, не замеряли, не вешали».

Своеобразными отчетами о московской напряженной жизни Мамина стали его письма к матери, которые он отсылал систематически. В сентябре, как только приехал, он посылает ей более полдесятка писем, где сообщает о своей работе над пьесой о золотопромышленниках, о многочисленных очерках, рассылаемых в различные издания — не только столичные, но и периферийные («Сегодня получил в Москве две мои напечатанные статьи: одна в № 220 «Волж. вестника» называется «От Зауралья до Волги», а другая статья в Петербург. «Неделе», № 38 называется, кажется, «Сокращение бюджета»).

Несколько длинных писем Мамин посылает доброму другу, одному из непременных участников екатеринбургского кружка, страстному книголюбу Михаилу Константиновичу Кетову, которого он по-свойски называл кумом (действительно, он был крестным отцом его ребенка).

Так в первом сентябрьском письме из Москвы Дмитрий Наркисович сообщает:

«Милейший мой кум, Михаил Константинович.

Пишу Вам из первопрестольной столицы… О своих житейских делах писать Вам считаю излишним, потому что Вы, кум, «рождены не для житейского волнения» — скажу лучше о книгах, а их здесь больше, чем у вас дров.

Во едино из воскресений отправляюсь к Сухаревой башне, где происходит московская толкучка, и между прочим заглянул к букинистам. Книг горы, и вдруг вижу сказки Афанасьева, три новеньких тома, еще не разрезаны. Запрашивают 3 р., а отдали бы за