Мамин-Сибиряк - [121]

Антон Павлович и тут, на тихомировской «субботе», был необыкновенно мил со всеми, много шутил, но уже тихо жаловался Мамину, собиравшемуся в отъезд:

— Пора и мне. Живу в Москве, как в беспрерывном чаду, укачало от «плаваний», надо уползать в свое тихое Мелихово.

А с Дмитрием Наркисовичем получилась такая история, которая и позвала его в дальнюю дорогу. Знакомый по «Русскому богатству» горный инженер (тут у них с Маминым живо языки развязались) и скромный литератор, но буйного нрава шурин Эртеля Василий Васильевич Огарков сманил его поехать погостить к нему в Усмань Воронежской губернии. Мамин, много бродяжничавший на своем веку, засидевшийся в хладнокаменной столице, думал недолго.

…И вот равнинная черноземная Русь поплыла за вагонным окном. Непривычно для уральского глаза стлались бесконечные поля, стекая за горизонт; небольшие лески, широколиственные, с широченными дубовыми кронами, вдруг выплывали под высокое жаркое июньское солнце. Мелькали крытые соломой домишки деревень, часто на голом месте, вызывая у Мамина жалость к населению сих убогих жилищ. На Урале деревни были крепкого, здорового вида, крыши из плотной щепы — будто литые из серебра.

В Усмани, тихом уездном городке, спрятанном в садах, собралась вокруг Василия Васильевича и петербургского гостя веселая компания молодых людей. Кроме огарковских детей — Федора, Ивана и Александра, гостивших здесь у тетки, были местные интеллигенты. Запомнились острый на язык секретарь уездного присутствия красавец Прозоровский, молчаливый, бывший под негласным надзором полиции агроном Катаев, красноречивый, как все юристы, нотариус Зимовнов, доктор Соколов, который устраивал «среды»… Вся эта местная умеренная оппозиция на всякий случай была под присмотром жандармов. Об известном литераторе Д. Мамине-Сибиряке, прибывшем в Усмань с неясными целями, также немедленно было доложено, куда следует.

Поразила Дмитрия Наркисовича сестра Василия Васильевича Марья Васильевна, — по-южному чуть смуглая, с огромными темными глазами под длинными ресницами. Ее муж, Александр Иванович Эртель, находился во Франции и ожидался в конце июля. Ей не было и тридцати, но она сохранила девичью гибкость и нежность кожи. Мамин украдкой присматривался к ней и любовался.

Уезжая в свое арендованное поместье Емпелевку, где в уединении жила несколько лет с двумя дочками, Марья Васильевна пригласила погостить Дмитрия Наркисовича.

— В уезде вам надоест — городской шум, застолья, беспорядочная жизнь. Приезжайте в Емпелевку, там у вас будет своя комната и сколько угодно покоя. Пишите на здоровье. Ведь я ваша давняя читательница, и, если хотите, почитательница.

Мамин решился не без смущения. Его поселили в большой затененной комнате с окном в сад, где не смолкали птичьи голоса.

Просыпался рано, любовался садом, пил молоко и садился писать. Работа поначалу пошла превосходно, он закончил новую главу романа «Без названия», о чем в сугубо деловом письме сообщал в журнал Александре Аркадьевне Давыдовой: «Только что кончил пятую главу для августовской книжки «Мира Божьего». Пожалуйста, не слушайте, если будут говорить, что роман не интересен… Затем относительно авторов… Короленко совсем не интересен — это известно, а что касается Чехова, то, право, ему можно заплатить и 250 р., тем более, что он так мало пишет. У меня с ним был серьезный разговор. В год он зарабатывает всего 4,5 тысячи… Право, для лучшего сейчас беллетриста немного…»

Дмитрий Наркисович и на отдыхе считал себя ответственным за беллетристический раздел «Мира Божьего» — это была личная просьба издательницы.

С Марьей Васильевной они встречались за обеденным столом и вечерним чаем. Всякий раз, сидя напротив хлопотавшей хозяйки, он испытывал сильное внутреннее смущение и старался занять себя детьми, которые однажды назвали его «мамин сибиряк», отчего Марья Васильевна вспыхнула. Вечерние прогулки вдвоем в затихающем парке и сумеречных окрестностях стали затягиваться. Мамин вспомнил, как недавно на «среде» доктора Соколова он пил с Марьей Васильевной на брудершафт и целовался. Все это было шуткой, на молодой веселой волне, но Дмитрий Наркисович до сих пор чувствовал ее дыхание и короткую ласку губ. Мамин боялся пауз и поэтому все время говорил: о неудавшейся семейной жизни, о болезни дочери, которую он бесконечно любит. Марья Васильевна его жалела, что еще больше их сближало.

…Пришло письмо от Александра Ивановича Эртеля, который сообщал, что к концу июля непременно будет в Ем-пелевке.

Мамин выехал в Москву, чтобы отсюда, дождавшись приезда Аленушки вместе с Ольгой Францевной, отправиться в Крым с надеждой поправить здоровье дочки. Но Аленушка совсем расхворалась, и поездка была отложена.

А в далекую, дорогую теперь сердцу Емпелевку шли и шли маминские письма.

Через неделю после расставания он писал и полушутливо и любезно:

«Милая Маруся (Вы, вероятно, забыли, что мы пили на «ты» и что я имею право так называть Вас), пишу Вам из Москвы, где сижу уже пятый день в ожидании своей Аленки. Наш маршрут выяснен окончательно: едем в Одессу, в колонию Те-бе, близ Аккермана — там морские купанья и пр. Если все будет благополучно, проживем там всю осень. По приезде на место напишу Вам обо всем подробно. Было бы отлично, если бы и Вы собрались туда же. Вам полезно покупаться в море, а то нервы не в порядке.