Мамин-Сибиряк - [109]

Кажется, совсем недавно, в ноябре прошлого года, они гостевали на дне рождения у этого седовласого красивого человека, сразу располагающего к себе угадываемой внутренней силой и нравственной опрятностью. Он возвратился из краткой высылки в Любань в связи с демонстрацией на похоронах Н. В. Шелгунова. Здесь они познакомились с Глебом Ивановичем Успенским, одиноким и встревоженным, и с несокрушимо энергичным Константином Михайловичем Станюковичем. Маруся ждала ребенка, это было уже заметно, растроганная вниманием к себе хозяина, она в порыве благодарного чувства просила Михайловского стать крестным отцом будущего ребенка…

Она его узнала и долго держала за руку, снова просила пропадающим голосом стать крестным отцом ее девочки. При нем она и умерла. И Дмитрий Наркисович не сдерживал себя в горе при добром, сострадающем человеке, старшем друге своем, чей замечательный ум был равен редкостной душе.

Несколько месяцев спустя, не отходя от своей беды, не зная покоя, он решился написать Короленко в Нижегородскую губернию, хотя немногие прежние встречи с Владимиром Галактионовичем у них всегда были на людях и летучими. Да и потом они так и не сблизились.

«Многоуважаемый Владимир Галактионович, пишу Вам наудачу, потому что точного Вашего адреса не знаю. Из газет Вы, вероятно, уже знаете, что Мария Морицовна Абрамова в марте умерла… Для меня это был слишком близкий человек, и с ней вместе умерло все мое счастье. Пишу Вам это на том основании, что мы так часто с покойной говорили о Вас, и она вспоминала о Вас каждый раз с особенным удовольствием как о человеке, который в ее грустной жизни являлся светлым пятном. Да, бедная Мария Морицовна умела и любить, и ненавидеть, как все, что она делала — искренно, широко и беззаветно. Умерла она от несчастных родов, совершенно неожиданно, в полном расцвете своих сил.

Не умею сказать Вам, как велико мое горе… Вот уже скоро сто дней, как она в могиле, а я хожу, как тень, и не могу прийти в себя. Есть и чувства и положения, которые в нашей жизни проводят мертвую границу, — я переступил именно через такую границу, и мои все мысли и чувства в прошлом, в недолгом счастливом прошлом. Счастье пронеслось весенней грозой, и я боюсь думать о будущем… Да и нет его, будущего, потому что и жизнь одна, и сердце одно. В Марии Морицовне я похоронил самого себя… Вечная ей память, хорошей, чистой душе!.. Вы ее знали в ранней юности, и я был бы рад увидеться с Вами, чтобы поговорить о ней. Может быть, у Вас сохранились ее фотографии, каких у меня нет. Напишите, когда Вы будете в Москве или Петербурге».

В отчаянную пору к нему тихо приходила мысль о самоубийстве. Он еле ушел от нее — наверное, кроме бесконечной любви и жалости к беспомощному своему ребенку, помогло и то, что он открылся в ней: Аленушка стала «отецкой дочерью». «Не будь Елены, я застрелился бы: нет больше сил… Нет смысла в жизни… Нет ничего впереди», — писал он матери.

Глядя на глыбу уральского скального камня, трудно подумать, что его можно сокрушить. Но между тем в немногие нещадно жаркие дни местного лета идет страшный перегрев его и едва заметная работа истечения, особенно, когда сразу ударят молотами по нему первые ночные морозы.

Мамин в эти дни сдал не только внешне — он весь как бы глубинно содрогнулся, и след этих душевных ударов остался на всю жизнь. Рюмочное забытье, к которому он стал с этой поры прибегать все чаще, не приносило покоя. Невыносимо было от того, что перед глазами все время всплывали картины невозвратного, обрубленного счастья.

Вдвоем им был нестрашен Петербург — хладный, равнодушный, многотолпный. Они догадывались, что за непреступными серыми стенами домов есть обетованные уголки, к которым следовало только найти путь. Сразу после бегства с Урала Дмитрий Наркисович с удесятеренной силой принялся за работу — надо было завершить начатое и немедля засевать привычное поле бумаги новыми замыслами, он словно разбухал от них. В мае они удачно нашли комнаты в Лесном, всего в шести верстах от города. Мария Морицовна, соскучившаяся по сцене, начала играть в дачном театрике при местном клубе, где ее приметили и стали приглашать на роли в Озерки, Павловск, Ораниенбаум. Наконец, она заключает выгодный контракт в Гельсинфорсе. Дачная публика была не только скучающей, но и порядком искушенной. Темперамент Абрамовой заметили, в небольших газетах она удостаивалась похвальных слов. А буржуазные, респектабельные «Новости и биржевая газета» Нотовича о спектакле-комедии «Испорченная жизнь» писала совсем пространно: «В роли Елизаветы Павловны, сбившейся с пути истинного жены Курчаева, выступила М. М. Абрамова. Талантливая артистка появлялась перед озерковскою публикою во второй раз. Как и в первый свой выход… г-жа Абрамова имела и на этот раз значительный успех». Впрочем, эта газета, в которой Мамин сотрудничал давно, не раз поддерживала в своих обозрениях новую сценическую жизнь Абрамовой.

А она рвалась к большой сцене, и при ее энергии, обаянии, личных театральных знакомствах цель была бы достигнута. Но пришлось сдержать себя, когда обнаружилась беременность и поманило иное счастье — материнское. Ожидание ребенка все более волновало и захватывало Марию Морицовну, особенно когда она видела, как светились глаза мужа от чувств грядущего отцовства.