Малый заслон - [50]

— Сюда садись, — предложил высокий пехотинец с перевязанной головой. — С левого?

— С левого, — морщась, ответил Карпухин и присел рядом. По распоряжению капитана он вместе с другими разведчиками ходил на левый фланг отражать атаку немцев.

— Отбили?

— Отбили.

— Навалились, сволочи!

— Власовцы…

— Ну?!

— Сам слышал мат.

— Гады!

— Под самые окопы подошли. Ладно, автоматчики наши подоспели, иначе бы не отбили атаку. А этот власовец остановился — и ну матом, матом на своих же, дескать, куда драпаете? Парабеллумом машет. Гляжу: такая у него рязанская морда, дай тебе боже.

— Неужто наш, русский?

— А то кто же? Власовец. Предатель, гад! Да он там, видать, не один.

— То-то такая смелость, злее немцев воюют.

— А куда им деваться! Что там, что тут — один конец — могила!

Смолкли, ожидая, когда подойдёт к ним санитарка. Но Майя прошла к лежавшему у порога связисту, который настойчиво звал к себе, и принялась осторожно снимать с него сапог.

— Ножом по голенищу, — решительно предложил связист, вдруг перестав стонать. — Ножом! Вот здесь перочинный, в кармане, достань!

Высокий пехотинец закурил самокрутку. Карпухин попросил свернуть и для него, и две струйки сизого махорочного дыма потянулись к дверному просвету.

— Пить, сестра, пить, ради бога, — умоляюще просил из угла наводчик.

Сержант Борисов ворочался и бредил. Набухшая повязка сползла с плеча. Он то и дело порывался встать, упираясь здоровой рукой о пол, и выкрикивал:

— Орудие на запасную! Орудие на запасную!

Раненный в бедро солдат полушёпотом повторял:

— Как же мы отсюда, а? Куда нас теперь?

Высокий пехотинец только угрюмо молчал и трогал рукой перебинтованную голову. Карпухин наблюдал за Майей. В локте у него так сильно стучала боль, что казалось, кто-то методически бьёт по руке маленьким молоточком. Он до хруста стиснул зубы, так что на щеках вздулись желваки, и чтобы унять боль, снова заговорил с пехотинцем.

— Чем тебя?

— Осколком.

— Осколочная трудней заживает.

— Один черт.

— Нет. Весной царапнуло меня осколком по бедру — три месяца провалялся, а с пулевым и недели бы хватило, — возразил Карпухин. — Пулевое, да навылет — ерунда. А вот когда кости побьёт — считай, списали.

— Срастутся и кости.

— Слесарь я, мне без руки нельзя.

Наконец Майя догадалась и сняла шинель; в гимнастёрке работать свободнее и легче, и к тому же в блиндаже, как ей казалось, было тепло. Но хотя она торопилась и перевязывала проворно, все же видела, что не успевает, и это огорчало и волновало её. А бинт, как нарочно, дрожал в пальцах, путался и то и дело падал на пол. Она вспомнила, что в госпитале все было иначе — чисто, бело, спокойно. Подашь воды, лекарства, измеришь температуру… А здесь — грязно, серо и сыро. Руки слипаются от крови и некогда их помыть, да и негде. И ещё заметила она теперь, что от двери по низу сквозит холод, но завесить её нельзя, будет темно. И печка остывает, и некому подложить дров.

— Ты потуже, сестра, потуже затяни, — просит связист. — Не бойся…

Ошеломлённая в первые минуты — столько раненых сразу! — Майя мало-помалу начала успокаиваться. Да не так уж и много было раненых, и все они терпеливо ждали своей очереди. Она стала прислушиваться к разговору; высокий пехотинец ругал Ануприенко.

— Что ваш капитан? — недовольно говорил он.

— А что? — возражал Карпухин.

— Размазня, вот что. Разве так воюют? Фрицы прут, а ваша пушка молчит. Э-э, да что там говорить, подвёл ваш капитан, подвёл.

— Не пушка, а арудия. У нас арудия.

— Ну. арудия. Где оно? Почему не стреляло?

— С закрытой било. Это третье наше. А первое и второе — на прямой наводке у дороги. Разве они на левый достанут?

— Ну, пускай так, но только куда оно било, ваше, третье, вот ты что мне скажи. Огонь так огонь, нечего киселём кормить. Знали б, не надеялись.

— А может, ранило кого или сломалось что?

— Где это записано, скажи мне, чтобы на войне пушка ломалась?

— Не пушка, а арудия.

— Ну, арудия.

— Могло и снарядом разбить, а могло и просто затвор заклинить.

— Разбило, заклинило… это не оправдание!

— А потом-то прибавили огня. Так ведь?

— Потом не знаю, не видел.

— Но капитан тут ни при чем.

— Ладно, хватит про капитана, вон санитарка к нам идёт, дождались наконец.

К ним торопливо подошла Майя.

— Его сначала, — сказал Карпухин, кивнув на пехотинца.

— Чего там, все равно, — отозвался пехотинец. И тут же: — Ну, да ладно, давай…

Майя сняла с его головы повязку: под слипшимися седыми волосами кровоточила рваная рана. Разворачивая пакет, Майя приложила стерильные подушечки к ране и начала бинтовать. Пехотинец смотрел на неё удивлённо и недоумевающе, словно встретил знакомую, но заговорить не решился; санитарка была похожа на ту самую, которая служила у них в роте и потом куда-то ушла, дезертировала, как сказал старшина; но это случилось несколько дней назад и не здесь, так что пехотинец подумал, что ошибся, потому что мало ли бывает похожих друг на друга людей, да к тому же он плохо знал в лицо свою ротную санитарку. Майя же, перевязывая и торопясь, совсем не замечала этого взгляда пехотинца. Она была настолько поглощена работой, что если бы даже и посмотрела пристально на солдата, все равно не узнала бы его; её больше волновало другое — жив ли Ануприенко. Только что о капитане разговаривали Карпухин и пехотинец, и Майя, теперь подойдя к ним, намеревалась спросить, что они знают об Ануприенко и были ли на наблюдательном пункте? У пехотинца она не стала расспрашивать, решив, что Карпухин должен знать лучше; но когда она сняла с разведчика бинт и увидела, как искалечена его рука, сразу же забыла о капитане. «Карпухину ампутируют руку!» — ужаснулась она.