Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни - [67]

Свидетельством того, что и в любви бывают вспышки ненависти и эгоизма, служит ревность. Очевидно, что ни один мудрец никогда (даже если допустить, что он поддался чувству ревности) не ошибется на этот счет: любовь отнюдь не сводится к ревности, которая являет собой самую грубую форму любви, но далеко не самую возвышенную и чистую. Достаточно перечитать «Федру» Платона, в которой он набрасывает портрет ревности, после чего пытается спасти ее с помощью религии. Эрос – черное божество. Ревнивое, жадное, эгоистичное и похотливое. Эрос – нечистое божество.

Гораздо легче любить чистой любовью друзей или детей. Мы меньше ждем от них и любим их, ни на что не рассчитывая и ни на что не надеясь, во всяком случае не ставим свою любовь в зависимость от этих ожиданий и надежд. Симона Вейль называет такую любовь целомудренной: «Всякое желание наслаждаться нацелено на иллюзорное будущее. Напротив, если желание заключается в том, чтобы некто существовал, и он существует, то желать больше нечего. Любимое существо предстает нагим и реальным, не прикрытым пеленой воображаемого будущего. Так, в любви бывает целомудрие или нехватка целомудрия в зависимости от того, направлено ли желание на будущее или нет» («Сила тяжести и благодать»). Далее Симона Вейль, которой чуждо кокетство, добавляет, рискуя шокировать глупцов: «В этом смысле любовь к умершим, при условии, что она не направлена на псевдобессмертие, представляемое по образу и подобию будущего, может быть совершенно чистой. Это желание окончившейся жизни, больше не способной принести ничего нового. Мы хотим, чтобы человек существовал, и он существовал».

Это образец достойного траура, при котором у нас не остается ничего, кроме мягкости и счастливых воспоминаний, кроме вечной истины того, что было, кроме любви и благодарности. Но и настоящее вечно, и в этом смысле, добавим мы, любовь к живым телесным существам также может иногда быть совершенно чистой – при условии, что она не направлена на псевдопотребление, представляемое по модели будущего: это желание совершенной жизни в настоящем. Мы хотим, чтобы человек существовал в данной телесной оболочке, и он существует. Что нам еще желать? Я знаю, что чаще всего это далеко не так просто: к нашим чувствам подмешиваются тоска, грубость, алчность (разве мало найдется мужчин, убежденных, что они желают ту или иную женщину, тогда как на самом деле они желают оргазма?), все темные стороны желания, все смутные и ввергающие в смущение тревоги вокруг извращений и кощунств (выше я уже отмечал, что священным может быть только то, что поддается осквернению, – человеческое тело священно) и чисто человеческая тяга к зверю в себе и в другом, вечный спор между жизнью и смертью, удовольствием и болью, между возвышенным и гнусным, одним словом, все то, что составляет эротическую сторону любви. Однако все это может быть нечистым только относительно чего-то другого: животное начало возбуждает только человека, извращение притягивает в силу того, что оно нарушает закон, гнусность будоражит потому, что попирает нечто возвышенное, и так далее. Без высокой любви (Philia и Agape) Эрос не мог бы существовать, во всяком случае в нем не было бы ничего эротического; я также вслед за Фрейдом убежден, что и обратное справедливо. Что мы могли бы знать о любви, не будь желания? Нет Эроса – нет и Philia и Agape. Без которых, в свою очередь, Эрос обесценивается. Следовательно, необходимо либо привыкать к их сосуществованию, либо переселяться в разделяющую их бездну. Иначе говоря, быть человеком, который есть не ангел и не зверь, но невозможное и необходимое сочетание того и другого. Ницше заметил, что человеку не дает почувствовать себя богом то, что находится у него внизу живота. Что ж, тем лучше: лишь при этом условии он остается человеком. Кроме того, секс преподает нам урок скромности. Какой болтливой и высокопарной кажется по сравнению с ним философия! Какой глупой – религия! Тело способно научить нас большему, нежели все книги, вместе взятые, да и книги имеют хоть какую-то ценность только при условии, что не лгут нам насчет нашего тела. Чистота – не чистоплюйство. Чистота, утверждает Симона Вейль, может созерцать как чистое, так и нечистое; нечистота не может ни того ни другого: первого она боится, второе ее поглощает. Чистый человек не боится ничего, потому что знает, что ничто не может быть нечистым само по себе, что для чистых душой все чисто. Вот почему, продолжает Симона Вейль, чистота наделена способностью смотреть на грязь. Она растворяет ее в чистоте своего взгляда: любовники любят друг друга при свете дня, и само бесстыдство для них – как солнце.

Подведем итог. Быть чистым значит не содержать в себе никаких примесей. Поэтому чистоты не существует, либо это уже не человеческая чистота. Но и нечистое в нас не абсолютно и не предопределено. Сознание того, что ты нечист, уже подразумевает определенный идеал чистоты, о котором нам иногда говорит искусство (послушайте Моцарта и Баха, посмотрите на полотна Вермеера, почитайте стихи Элюара). Иногда наша жизнь приближается к чистоте (подумайте о любви к своим детям, к своим друзьям и к умершим). Подобная чистота не является вечной сущностью, она – результат очистительной работы (сублимации, как сказал бы Фрейд), благодаря чему возникает любовь, освобождающая нас от нашего «я»: тело – тигель, желание – пламя (по выражению Фенелона, «сжигающее все, кроме чистого золота»). И то, что остается (если что-то остается), это освобожденная от всяких надежд чистая и полностью бескорыстная любовь. Чистота – не вещь, даже не свойство реальности, она – один из модусов любви, либо ничто.