Мальвина Бретонская - [5]

— Полетели? — повторила она, и теперь в нотках её голоса звучал приказ, а не вопрос.

А что? Что бы с ним ни приключилось, на какой бы плоскости существования он сейчас ни оказался, летательный аппарат, судя по всему, последовал за ним. Он машинально завёл его. Знакомое жужжание мотора вернуло к нему шанс на то, что он жив в общепринятом смысле этого слова. Ещё оно навело его на мысль о практической желательности настоять, чтобы Мальвина надела на себя его запасной плащ. В Мальвине было пять футов и три дюйма[1] росту, а плащ был пошит на мужчину высотой в шесть футов и один дюйм[2], и в обычных условиях эффект получился бы комический. В том, что Мальвина — действительно фея, командир Раффлтон окончательно убедился, когда в плаще, ворот которого примерно на шесть дюймов[3] возвышался у неё над головой, она ещё больше стала похожа на неё.

Никто не произнёс ни слова. Почему-то казалось, будто в этом нет нужды. Он помог ей забраться в сиденье и подоткнул плащ у ног. Она отвечала тою же улыбкой, с какой впервые протянула ему руку. Это была улыбка безграничного удовлетворения, словно все хлопоты у неё теперь позади. Командир Раффлтон искренне понадеялся на то, что это так. Мелькнувшая на мгновение вспышка разума подсказала ему, что его собственные, кажется, только начинаются.

Машину, должно быть, взяло на себя подсознательное «я» командира Раффлтона. Держась на несколько миль в глубине суши, он летел вдоль линии берега до места чуть южнее «Гаагского» маяка. Где-то там, он помнит, что садился долить бак. Не предвидя пассажира, он перед вылетом захватил запас горючего, что обернулось удачей. Мальвина, похоже, с интересом наблюдала за тем, как того, кого она, по всей вероятности, посчитала каким-то новой породы драконом, кормят из банок, извлекаемых у неё из-под ног, но приняла это, вместе со всеми остальными подробностями полёта, как нечто в естественной природе вещей. Чудище подкрепилось, встрепенулось, отпихнулось от земли и вновь с рёвом взмыло вверх; подползавшее море отхлынуло вниз.

Бытует мнение, будто всё гадкое и обыденное в жизни подстерегает командира авиазвена Раффлтона, как и всех остальных из нас, чтобы проверить нам сердце. Столь много лет будет отдано у него низким надеждам и страхам, презренной борьбе, бренным заботам и вульгарным хлопотам. Но вместе с тем живёт и убеждение, что с ним навсегда останется, дабы сделать жизнь чудесной, воспоминание об этой ночи, когда, подобно богу, он нёсся по ветру небес, увенчанный великолепием мирового желания. Он то и дело оборачивался бросить на неё взгляд, и глаза её неизменно отвечали ему тем же глубоким удовлетворением, словно окутавшим их обоих покрывалом бессмертия. Смутно догадываешься кое о чём из того, что он тогда чувствовал, по взгляду, какой бессознательно пробирается ему в глаза, когда он заговаривает об этом зачарованном путешествии, по тому внезапному молчанию, с каким замирают у него на устах потрёпанные слова. Хорошо ещё, что малое «я» его крепко держало в своих руках штурвал, а то, быть может, лишь несколько подкидываемых на волнах сломанных лонжеронов — вот и всё, что осталось бы, чтобы поведать миру о некоем многообещающем авиаторе, одной летней июньской ночью возомнившем, будто ему по плечу долететь до звёзд.

На полпути запламенела заря над Нидлс, затем с востока на запад проползла длинная, узкая полоска окутанной туманом земли. Одни за другими из моря, блистая золотом, стали вздыматься обрывы и скалы, а навстречу им вылетели белокрылые чайки. Он чуть ли не ожидал, что сейчас они превратятся в духов, кружащих вокруг Мальвины с криками приветствия.

Всё ближе и ближе подлетали они, и туман постепенно поднимался вверх, а лунный свет ослабевал. И вдруг перед ними предстали очертания Чезил-Бэнк, за которыми притаился Уэймут.

Возможно, это всё из-за купальных кабинок или газгольдера за железнодорожной станцией, или же из-за флага над отелем «Ройял». Завесы ночи вдруг спали с него. В дверь стучался мир рабочих будней.

Он взглянул на часы. Самое начало пятого. В лагерь он передавал ожидать его к утру. Они будут посматривать. Если и дальше лететь тем же курсом, то они с Мальвиной подоспеют к самому завтраку. Ему выпадет случай познакомить её с полковником: «Позвольте представить, полковник Гудиер фея Мальвинa.» Либо это, либо высадить Мальвину где-нибудь между Уэймутом и Фарнборо. Без долгих раздумий, он решил, что предпочтительнее второе. Но где? Что с нею делать? Есть тётя Эмилия. Она ведь как-то говорила что-то такое про французскую гувернантку для Джорджины? Французский у Мальвины, правда, слегка староват по форме, но акцент очарователен. Что до жалованья… Тут в голове у него всплыл дядя Феликс и трое старших мальчиков. Он инстинктивно почувствовал, что Мальвина — это, пожалуй, не совсем то, чего хотелось бы тёте Эмилии. Отец его, будь этот милый старый джентльмен жив, обернулся бы надёжным прикрытием. С отцом они всегда понимали друг друга. Но мать! Тут он уверен совсем не был. В воображении возникла сцена:

Гостиная в «Честер-Террас». Тихий, шуршащий вход матери. Её ласковое, но воспитанное приветствие. А затем — обескураживающее молчание, с каким она станет ожидать его разъяснений о Мальвине. О том, что она — фея, он, пожалуй, не упомянет. Пред материнское пенсне в золотой оправе он не видел, как будет настаивать на этой подробности: «Юная леди — я нашёл её уснувшей на вересковой пустоши в Бретани. Ночь стояла такая чу'дная, а у меня было место в машине. И она… то есть я… ну вот, мы и здесь.» Последует этакое болезненное молчание, затем приподнимутся изящно изогнутые брови: «Ты хочешь сказать, милый мой мальчик, что позволил этой…» — Тут последует лёгкая пауза. — «…этой юной особе оставить свой дом, семью, друзей и родственников в Бретани, чтобы быть с тобой. А можно спросить — в каком качестве?»