Малина - [39]

Я только вошла, ходила гулять

Одна, разумеется, как же иначе, всего несколько шагов

Ты дома, но откуда же мне

Значит, я проглядела твою машину

Потому что я шла от Реннвега

Должно быть, я забыла взглянуть наверх, на твои окна

Я больше люблю ходить от Реннвега

На Хоймаркт я не решаюсь

Но что ты уже дома

Из-за Городского парка, никогда ведь не знаешь

Где же были мои глаза

И моя сегодня тоже стоит на Мюнцгассе

Тогда я лучше всего тебе позвоню, так, значит, завтра я позвоню

Приходит примирение, приходит сонливость, а нетерпение отступает, я чего-то опасалась, теперь я опять в безопасности, я больше не жмусь к стенам домов, спеша миновать ночной Городской парк, не пробираюсь во тьме ночным окольным путем, я уже почти дома, уже ухватилась, спасаясь, за доску — Унгаргассе, голова уже над водой, в моей Унгаргассенляндии, и шея немножко высунулась тоже. Уже клокочут в горле первые слова и фразы, что-то уже намечается, начинается.

Наступит день, когда у людей будут золотисто-рыжие глаза и звездные голоса, когда их руки будут наделены даром любви и будет воссоздана поэзия их рода…

Что-то уже изымается, проверяется, отсекается.

… и руки их получат дар доброты, своими безвинными руками они будут брать величайшие из всех благ, ибо они не должны вечно, ибо люди не должны вечно, им не придется вечно ждать…

Что-то уже просматривается, предусматривается.

Я слышу, как поворачивается ключ в замке, Малина заглядывает ко мне с немым вопросом.

— Ничего, ты не мешаешь, подсаживайся ко мне, хочешь чаю или стакан молока, чего-нибудь хочешь?

Малина хочет сам пойти на кухню и взять себе стакан молока, он отвешивает мне легкий иронический поклон, что-то заставляет его надо мной подсмеиваться. Его подмывает что-то еще сказать и позлить меня:

— Если глаза меня не обманывают, nous irons mieux, la montagne est passée[39].

— Пожалуйста, избавь меня от этих прусских изречений, ты хорошо бы сделал, если бы сейчас не мешал мне, в конце концов каждый имеет право когда-нибудь почувствовать себя немножко лучше!

У Ивана я осведомляюсь, думал ли он уже когда-нибудь о любви, что думал об этом раньше и что думает сегодня. Иван курит, пепел у него падает на пол, он молча нашаривает свои туфли, нашел уже обе, и поворачивается ко мне, с трудом подбирая слова.

— Разве это что-то такое, о чем думают, чего это я буду над этим задумываться, тебе что, нужны для этого слова? Или ты хочешь расставить мне ловушку, сударыня моя?

И да, и нет.

— Но если ты не… И ты никогда ничего не чувствуешь, скажем, презрения, отвращения? А если бы я тоже ничего не чувствовала? — спрашиваю я, выжидая, и мне хочется обхватить Ивана руками за шею, чтобы не дать ему отстраниться от меня, отодвинуться хоть на метр, когда я впервые задала ему вопрос.

— Да нет же, какое еще презрение? Зачем тебе понадобилось все усложнять? Ведь я к тебе прихожу, разве этого недостаточно? Господи, какие невозможные вопросы ты задаешь!

— Вот только это я и хотела узнать, — торжествующе заявляю я, — что это невозможные вопросы. Больше мне ничего и не надо.

Иван оделся, ему уже некогда.

— Какая ты бываешь странная, — говорит он.

— Нет, совсем не я, а другие, — поспешно отвечаю я, — на такие ложные мысли меня навели давно, сама я никогда так не думала, мне бы не пришло это в голову — презрение, отвращение, во мне сидит другой, кто никогда со мной не соглашался и никогда не позволял мне вымогать у него ответы на навязанные вопросы.

— Разве не вернее сказать — другая в тебе?

— Нет, другой, здесь я ничего не путаю. Раз я говорю: другой, ты должен мне верить.

— Милая моя, но мы ведь так женственны, это я определил в первую же минуту, можешь мне поверить, даже сегодня.

— Какой ты нетерпеливый, у тебя не хватает терпения дать мне хоть что-то сказать!

— Сегодня я очень нетерпелив, да на тебя и всего моего терпения не хватит!

— Тебе требуется самая малость терпения, и мы все выясним.

— Но ты же выводишь меня из терпения!

— Боюсь, что как раз мое терпение виновато в твоем нетерпении…

(Конец фраз о терпении и нетерпении. Очень маленькая группа фраз.)

Наступит день, когда дома наши рухнут, от автомобилей останется лом, когда мы будем освобождены от самолетов и ракет, отречемся от изобретения колеса и расщепления атома, с синих холмов подует свежий ветер и наполнит воздухом нашу грудь, и мертвые мы будем дышать, это и будет вся жизнь.

В пустынях иссякнет вода, мы сможем опять войти в пустыню и увидеть явленные нам откровения, нас будут звать к себе саванны и воды в их первозданной чистоте, алмазы будут оставаться в породе и светить нам всем, нас примет в себя девственный лес, вызволив из ночной чащи наших мыслей, мы перестанем думать и страдать, это будет избавление.

Глубокоуважаемый господин президент!

Вы поздравляете меня от имени Академии с днем моего рождения. Позвольте мне вам сказать, что как раз сегодня я очень испугалась. Я, правда, не сомневаюсь в вашей тактичности, так как несколько лет назад имела честь на открытии… так как имела честь познакомиться с вами. Однако вы намекаете на некий день, возможно даже на определенный час, на тот невозвратный миг, который неизбежно коснулся самых интимных обстоятельств в жизни моей матери, предположим также, приличия ради, что и в жизни моего отца. Мне самой, разумеется, ничего особенного об этом дне не сообщили, я лишь была обязана запомнить дату и должна писать ее на всех регистрационных бланках в каждом городе, в каждой стране, даже если бываю там только проездом. Но я давно уже не бываю ни в каких странах…