Малина - [17]

Задолго до того, как я впервые услышала от Ивана слово «gyerekek» или «kuss, gyerekek!»[12], он успел мне сказать: «Ты, видимо, уже поняла. Я не люблю никого. Детей — естественно, но больше никого». Я киваю, хоть этого и не знала, а Иван находит естественным, что я тоже нахожу это естественным. Jubilate. Я повисла над пропастью, и все-таки мне приходит в голову, как должна начинаться та книга: Exsultate.

Но сегодня первый теплый день, поэтому мы поедем в Гензехойфель. Иван после обеда свободен, ведь только у него бывают свободные полдня, свободный час, порой даже свободный вечер. Как обстоит дело с моим временем, есть ли у меня свободные и несвободные часы, ведомы ли мне свобода и несвобода, — об этом мы никогда не говорим. То недолгое время, что Иван свободен, мы лежим на траве, на пляже Гензехойфеля, под бледным солнцем. Я захватила с собой маленькие карманные шахматы, и спустя час, то и дело хмуря лоб, после разменов, рокировок, гарде, после многократных предупреждений: «шах», мы опять упираемся в пат. Иван хочет пригласить меня в итальянское кафе-мороженое, но времени уже нет, свободные часы истекли, и мы должны мчаться обратно в город. Мороженое я получу в следующий раз. Пока мы быстро катим к городу, через Имперский мост и Пратерштерн, Иван включает в машине радио на полную громкость, тем не менее оно не заглушает его замечаний, касающихся маневров других водителей, и в то время, как радиомузыка и быстрая езда, экстренное торможение и новые рывки вперед вызывают у меня чувство увлекательного приключения, знакомые места, улицы, по которым мы едем, преображаются в моих глазах. Я крепко держусь за ручки и, вцепившись в них, охотно запела бы в машине, будь у меня голос, или сказала бы Ивану: давай быстрей, еще быстрей; я бесстрашно отпускаю ручки и закладываю руки за голову, я сияю навстречу Набережной Франца Иосифа, Дунайскому каналу и Шоттенрингу, ибо Иван из озорства пустился объезжать Внутренний город, надеюсь, нам еще долго ехать по Рингу, на который мы теперь сворачиваем, мы попадаем в пробку, проталкиваемся вперед, справа от нас Университет, в который я ходила, но теперь он не такой, как раньше, не такой угнетающий, а Бургтеатр, Ратуша и Парламент тонут в волнах музыки, льющейся из радиоприёмника, пусть бы она никогда не умолкала, звучала бы еще долго, сколько длится фильм, которого еще никто не видел, а я сейчас вижу, и одно чудо в нем сменяет другое, потому что он называется: «Кататься с Иваном по Вене», потому что он называется: «Счастлива, счастлива с Иваном» и «Счастлива в Вене», «Счастливая Вена», и эти захватывающие кадры, от которых у меня кружится голова, не прерываются, даже когда Иван вдруг тормозит и в открытое окно вкатываются волны нагретого воздуха, пахнущего бензином. Счастлива, счастлива, это называется Счастлива, должно называться: Счастлива, ведь всей Рингштрассе служит подмалевкой одна и та же музыка, я смеюсь, потому что мы рывком трогаемся с места, потому что я сегодня совсем не боюсь и не думаю выскочить у следующего светофора, я бы хотела кататься без конца, тихо подпевая музыке, слыша собственный голос, неразличимый для Ивана, потому что музыка его заглушает.

Auprès de ma blonde

Я

Что ты?

я

Что?

Я счастлива

Qu'il fait bon

Ты что-то говоришь?

Я ничего не сказала

Fait bon, fait bon

Я тебе потом скажу

Что ты хочешь потом?

Я тебе никогда не скажу

Qu' il fait bon

Скажи уж

Слишком шумно, так громко я не могу

Что ты хочешь сказать?

Громче, я не могу

Qu' il fait bon dormir

Скажи уж, ты должна сегодня сказать

Qu' il fait bon, fait bon

Что я воскресла

Потому что пережила зиму

Потому что я так счастлива

Потому что уже вижу Городской парк

Fait bon, fait bon

Потому что явился Иван

Потому что Иван и я

Qu' il fait bon dormir![13]

Ночью Иван меня спрашивает: «Почему существует только Стена плача, почему никто еще не построил Стену радости?

Счастлива. Я счастлива.

Если Иван так хочет, я построю Стену радости вокруг всей Вены, там, где были старые бастионы и где проходит Рингштрассе, я готова еще построить Стену счастья вокруг безобразного Гюртеля — Венского кольца. Тогда мы сможем каждый день ходить к этим стенам, изливать там радость и счастье, потому что это — счастье и мы счастливы.

Иван спрашивает:

— Погасить свет?

— Нет, одна лампа пусть горит, одну оставь!

— Но в один прекрасный день я потушу у тебя все лампы, спи, наконец, будь счастлива.

— Я счастлива.

— Если ты несчастлива…

— Что тогда?

— Тогда тебе не удастся сделать ничего хорошего.

А я думаю про себя: счастливая я смогу это сделать.

Иван тихо выходит из комнаты и гасит за собой весь свет, я слышу его шаги, я лежу спокойно, я счастлива.

Я вскакиваю и включаю лампу на тумбочке, в ужасе стою посреди комнаты, с всклокоченными волосами, с искусанными губами, я выбегаю из спальни и зажигаю одну за другой все лампы, наверно, Малина уже дома, я должна немедленно с ним поговорить. Почему не существует Стены счастья и Стены радости? Как называется та стена, к которой я опять иду ночью? Малина с удивлением выходит из своей комнаты и смотрит на меня, качая головой. «Стоит ли еще со мной?..» — спрашиваю я, но Малина не отвечает, он ведет меня в ванную, берет салфетку, смачивает ее теплой водой, обтирает мне лицо и мягко говорит: «На кого ты похожа? Что с тобой опять стряслось?» — Малина размазывает мне по лицу тушь для ресниц, я его отстраняю, ищу масленую салфетку и подхожу к зеркалу. Исчезают пятна, черные следы туши и бурые следы крема. Малина задумчиво за мной наблюдает.