Маленький ансамбль - [7]

От удивления я забыла, что говорят лошадям, когда хотят их остановить. Я помню, как неестественно, как во сне, прозвучали мои слова: «Куда вы?»

Вдруг на дороге появился старичок, который что-то громко кричал. Сначала мне показалось, что он говорит не на русском языке, потому что я не понимала у него ни одного слова, но, когда он подошел ближе, я поняла, что это была родная речь: он ругался последними словами. Меня он называл не эвакуированная, а «выковорянная». Ругал не зло, не сердясь, ругал и запрягал. Я сидела на возу и ласково улыбалась ему. А он, взглядывая на меня, говорил: «Улыбаешься?..» — и опять объяснял мне, что я из себя представляю.

Я доехала к месту, когда уже смеркалось. Курсанты быстро разгрузили корзины. Я попросила их поставить лошадь «лицом к деревне». И вдруг полил дождь. Ребята посоветовали мне сесть на телегу с ногами и закрыли меня пустыми корзинами, накладывая их одна на другую. Корзины были плетеные, сквозь прутья я свободно могла видеть дорогу. Затем они стали замаскировывать корзины ветками. В конце концов получилась клумба. Потом подсунули мне под корзину вожжи, и стоявший рядом, невысокого роста курсант изо всех сил вытянул мою лошадь хлыстом. Ее, наверно, никогда не били, она подпрыгнула и понеслась, как сумасшедшая. Только тут я поняла, как близко мое село. Подпрыгивая на телеге под корзинами, я, еле удерживая вожжи, хохотала в голос, вспоминая Гоголя: «И какой же русский не любит быстрой езды!» Я галопом пронеслась по селу и пулей влетела в конюшню. С тех пор никто в колхозе не верил, что я не умею управлять лошадьми. Бывало, что ночью в окно раздавался стук, незнакомый голос кричал:

— Лиза здесь живет?

— Здесь, — отвечала мама испуганно, — а что надо?

— Да-к Ольга Чекалина рожает, а до больницы далеко. Пусть Лиза придет поможет, она же москвичка.

Я начинала одеваться; мама говорила:

— Ты сошла с ума, ведь у тебя театральное образование.

— И незаконченное, — отвечала я.

И все-таки шла. Мне казалось, нельзя не идти, если тебя зовут и верят, что ты поможешь.

Наверное, как все люди, уехавшие в эвакуацию наспех, я не взяла многих нужных вещей и взяла много ненужных. Среди них у меня была бутылка вазелинового масла. Тут я вспомнила об этой бутылке и положила ее в карман.

Я шла к роженице очень медленно и мечтала, чтобы она родила без меня. Мне повезло: когда я вошла в избу, где-то в углу уже попискивал новорожденный, а с кровати на меня глядели утомленные и счастливые глаза матери. Вымыв руки, я спокойно и уверенно смазала малыша в надлежащих местах маслом, отлила масла в пузырек и сказала мамаше, что главное, чтоб ребенок был в чистоте.

Такие случаи стали повторяться. Я шла и на роды, и на ожоги, и просто на ссоры.

Наступила осень. Работа в колхозе прекратилась, и мне предложили должность почтальона. Я с радостью согласилась. Получив огромную брезентовую сумку для писем, я должна была ходить за восемь километров в село Реутинку за почтой, разносить ее по нашей деревне. Теперь я еще ближе узнала баранниковских женщин. Мне часто приходилось читать им письма с фронта, писать ответы. Я всегда вкладывала в конверт фронтовикам чистый лист бумаги. Очень удивляло баранниковских женщин, когда ответ приходил на этом листке.

— Ой-ой, девка, да-к как ты вложишь лист, сразу они и отписывают ответ.

Напротив нас жила высокая сероглазая женщина, лет пятидесяти, Наталья Чекунова. Наталья никогда не просила ни писать, ни читать ей писем, она была грамотная, выписывала газету и журнал «Здоровье». Старший сын ее был на фронте и очень часто писал ей письма, а младший Володя учился в Камышлове. Когда я приносила ей письма, Володя всегда спрашивал меня: «Замерзла?» — и предлагал погреться. За материнские глаза его звали в деревне «сероглазым». При мне Володю взяли в лагеря, а потом на фронт. Потом прекратились письма от старшего сына, и мне пришлось отнести ей похоронную.

Весь день я заставляла себя пойти к ней и не могла. И только вечером, когда у Натальи зажегся свет, я пошла.

Увидев меня на пороге, Наталья не встала навстречу, как обычно. Ее глаза глядели на меня вопросительно и со страхом. Я не могла сказать, что принесла письмо и, молча пройдя избу, положила конверт на стол. Уходя из избы, я услышала не то вздох, не то стон.

На другой день, возвращаясь с почты, я встретила баранниковских доярок и рассказала им про похоронную.

— Ну, да-к это для нее-то не новость, и Наталья небось не удивилась, она тоже знала. Гадалка есть на Урале, слепая Дарьюшка. Так она всем нам давно сказала, у кого живой будет, у кого калека, а кто в плен попадет.

К этому времени Художественный театр уже эвакуировался в Свердловск. Я написала в театр письмо с просьбой прислать мне вызов и получила от заведующего труппой временный отказ. Он писал, чтобы я набралась терпения, раз у меня есть и кров и работа, пока он всех не устроит с жильем. И хотя вопрос упирался в один месяц, я очень расстроилась. Прошла неделя. Вечером я зашла в одну избу, где за деревянным, чисто вымытым столом сидела старушка с черными дырами вместо глаз. Я сразу поняла, что это и есть слепая гадалка Дарьюшка. Вокруг нее тихо сидели женщины. Дарьюшка гадала на бобах. Из какого-то мешочка она высыпала на стол черные сухие бобы, ощупывая, определяла их расположение и тихим, низким голосом рассказывала и прошлое, и настоящее, и будущее.